Портрет министра в контексте смутного времени: Сергей Степашин

И за его фактический сговор с Ельциным. То, что это был тройной заговор, в коридорах говорили в открытую. Да и как иначе? Зная осторожность Крючкова, можно было предположить, что шеф Лубянки не сделал бы ничего без высочайшей воли Генсека. А тот одним махом, без усилий избавился от всех неугодных людей и одиозных личностей в своем окружении. Правда, маска мученика его не спасла. И через несколько недель, празднуя победу, в его кабинете уже пили виски президент России Б. Ельцин, госсекретарь РФ Г. Бурбулис и начальник охраны президента А. Коржаков.

Было стыдно и за свою беспомощность. И за снесенный толпой хулиганов памятник Дзержинскому. Памятник только условно олицетворялся с образом железного рыцаря революции. Он был просто символом стойкости и мужества людей, которые ни при каких обстоятельствах не теряют холодной головы и горячего сердца. И все! Стоящий в центре площади пустой, изгаженный постамент был символом иного… Символом горячих голов и холодных сердец людей нового времени. Даже в варварские времена цивилизованные народы не позволяли себе такого. Невольно вспоминались кадры той трагической хроники — беснующаяся толпа вандалов и черные окна здания за спиной Феликса. Никто не пришел ему на помощь… Правда, через месяц на площади остановилось несколько автобусов. Курсанты-пограничники и молодые слушатели Высшей школы КГБ стали тряпками и ацетоном смывать позор своих старших товарищей, приводя инвалид-памятник в приличное состояние. Закончив работу, они начертали: «Феликс, прости». Прохожие недоумевали, восхищаясь мужеством молодых юнкеров. Милиция отводила глаза, а чекисты…

Настоящие опера, несмотря на строгие запреты демократов уничтожать архивы, вывозили тома дел в лес и жгли, жгли, жгли. Они знали, что ждет их, если это вскроется. Но иного пути не было. Важно было не допустить, чтобы кто-то копался в делах агентуры, разработках и материалах деликатного свойства. Это был их последний долг перед ушедшей эпохой.

Газеты просто рвали и метали… Журналисты, еще вчера лояльные системе, словно слетели с резьбы. Они прозрели! Все беды страны сегодня были связаны с деятельностью конторы. Ей припомнили все. И массовые репрессии, и гонения на диссидентов, и «холодную войну». Если вчера в эпоху борьбы с экономическим саботажем на них смотрели как на спасителей общества, то ныне… Никто, оказывается, не ждал от чекистов спасения. Не было, оказывается, никакой угрозы обществу, а напротив, все было прекрасно, как в песне о прекрасной маркизе.

А герои, противостоящие мифическому штурму Белого дома, стали сами о себе слагать легенды. Их легионы множились и крепли. В стройные ряды реальных бойцов за свободу втискивались жаждущие славы личности, независимо от вероисповедания, пола и расы. И политические воззрения не имели значения.

Партийные билеты сжигались сотнями. А вместе с ними маски и белые одежды бывших партвождей. Они старались перехватить инициативу у возбужденной экзальтированной толпы, зная, что имеют дело с политдилетантами. Примазавшиеся к «славе» военачальники разных уровней плюнули на своих подчиненных в ожидании новых кабинетов на Арбате, новых звезд, новых должностей…

21 августа на Лубянке все изменилось. Все дало трещину.

Рухнуло то, что цементировало всю систему. В мгновение ока исчез направляющий и мобилизующий орган — КПСС. Исчез легко, без мучений. Помощник мэра Москвы Г. Попова Евгений Савостьянов по местному радио в ЦК КПСС объявил о том, что КПСС прекратила свое существование и необходимо до 16 часов освободить помещения. «И они побежали», — вспоминал впоследствии Савостьянов.

В столичном управлении КГБ партком распустился за несколько минут. Надо было отгонять машины от здания, куда направлялась беснующаяся толпа.

Впрочем, рядовые сотрудники этого и не заметили. Опустели кабинеты политпросветработы. Исчезла паркомиссия — карающий орган партии. Ушли в прошлое партсобрания, персональные дела и дневники партгрупоргов. Учетные карточки членов КПСС были розданы на руки самим членам.

Изменился даже воздух. Он наполнился тревогой и смутным ожиданием. А ожидание порождало неуверенность, неуверенность требовала выхода. Выход был один — сороковой гастроном. Гонцы с разных концов Лубянки опустошали полки магазина, специфически позванивая посудой, мчались назад через Фуркасовский переулок. Туалеты блистали кристальной пустотой бутылок с яркими наклейками. Здесь было все — от примитивного «Жигулевского» до виски с черным лейблом из старых запасов. Глаза подернулись поволокой.

В кабинетах щелкали фишки домино — игры сантехников и таксистов. Шахматы пылились на шкафах. Глядя на это, один генерал сказал: «КГБ кончается тогда, когда опера перестают играть в шахматы!»

Прежняя демократичная по сравнению с другими военизированными структурами обстановка стала еще более демократичной. Кабинеты начальников были приоткрыты. Они стали доступнее, а строгие секретарши испуганней вздрагивали от звука открываемой двери.

Смолкли телефоны, на редкие звонки мало кто отвечал.

Ожидались большие перемены.

И это почувствовали практически все. Привычный размеренный ритм был сбит. Время остановилось. На смену уверенности в завтрашнем дне пришла тревожная неопределенность. Впервые Лубянка испытала такой удар. Впервые за тридцать лет — после ХХ съезда партии.

Наиболее ортодоксальные сотрудники достали бумагу и написали рапорты о своем увольнении. Первая строчка была незаполненной. Председателя КГБ уже не было, нового еще не назначили. И в этом была своя интрига. Кто придет? Хватит ли у Горбачева мужества и государственного прагматизма, чтобы не рушить иммунную систему страны? Встанет ли вместо Крючкова во главе системы человек уважаемый и профессиональный? Хватит ли у самой системы мужества, чтобы не отступить от своих принципов?

Наверное, не хватило. Стоило Крючкову оказаться в «Матросской тишине», как коллегия — те самые люди, которые если не впрямую, то косвенно точно, поддерживали все начинания бывшего председателя — выступили с письмом, осуждающим действия бывшего главы системы.

Но и это не помогло. Несколько членов коллегии КГБ, в том числе временно (сутки) исполнявший обязанности председателя КГБ Грушко, инициатор покаянного письма, оказались в соседних камерах того же СИЗО.

Назначение Леонида Шебаршина чекисты встретили с молчаливым одобрением. Профессионал, интеллектуал. Человек интеллигентный и осторожный. Но и. о. есть и. о. Какие у него полномочия, какие перспективы?

Оказалось — никаких. На смену ему, под обреченный вздох колеблющихся, в стены КГБ ввалился Вадим Бакатин. Растаяли последние надежды, и первая строчка рапорта об увольнении обрела своего адресата.

Когда Бакатин прибыл на Лубянку во время безвластия, единственный, кто его встретил, был комендант здания, четко отдавший рапорт: «…происшествий нет. (!) Исполняющий обязанности председателя КГБ капитан …».

Как говорится, «пост сдал — пост принял».

К счастью для системы, расследование участия руководства КГБ в событиях августа 1991 года было поручено людям другим.

Председателем этой комиссии указами Горбачева и Ельцина был назначен Сергей Степашин. Это было логично, так как он являлся председателем Комитета по обороне и безопасности Верховного Совета РСФСР. В комиссию также вошли действующий председатель КГБ РСФСР В. Иваненко, заместитель Бакатина А. Олейников, депутаты Ю. Рыжов, К. Лубенченко, Б. Большаков, А. Котенков, Н. Кузнецов.

Напутствуя Степашина, президент России Борис Ельцин говорил о необходимости объективного рассмотрения всех обстоятельств случившегося и предупреждал о недопустимости развала КГБ, разгона его сотрудников.