Портрет незнакомца. Сочинения

Вслед за этим, так сказать, рядом местоимений А. Б. широко пользовалась тем что можно назвать «авторитеты». Установив проектор, она просила время от времени своего помощника проецировать на экран лица каких-то «всемирно известных ученых», каких-то Джонов Смитов, Жанов Базенов, Гансов Шельцев, которые в своих трудах — на экране появлялись обложки книг из того рода, в котором недостатка нет никогда, — о йоге, гаданиях, телепатии, спиритизме, реинкарнации, лечении наложением рук и пр. — говорят то же, что и А. Б. Была и обложка дельной книги — о том, что рассказывают пациенты, вырванные медициной из объятий клинической смерти, но о ее содержании А. Б. не сказала ни слова. Каждый раз, показывая физиономию или обложку, А. Б. спрашивала:

— Вы, конечно, знаете этого ученого?

Или:

— Вы, конечно, читали эту книгу?

И, видя на лицах присутствующих некоторую растерянность, сокрушенно качала головой — как можно, дескать, быть такими невежественными, отсталыми, неначитанными. Расчет был верен: люди торопились записать названия книг и великие имена их авторов, а вера в то, что те писали, росла пропорционально чувству своей необразованности.

Пожалуй, довольно о ней. Более тонкий и незаметный прием — разрушение метафоры (какой-то писатель, сказам, написал «Петров проглотил язык» — и это выдается за свидетельство того, что люди могут без всякого для себя вреда проглатывать язык, что подтверждает факт чуда; литература полна таких метафор, может быть, и вся она целиком — одна метафора), можно оставить в стороне, как и еще с дюжину других. Важно только заметить, что никакой последовательности в их применении не было, они употреблялись как попало, без ладу и складу.

Аудитория в целом не покорилась А. Б., да та ни к чему, к счастью, дурному и не призывала. Но была в аудитории часть (может быть, и добрая половина), которая подчинилась безусловно. А если бы добавить в такую аудиторию несколько десятков восторженных ее сторонников, устраивающих частую самозабвенную ей овацию, да с дюжину бесстрастных добрых молодцев с револьверами — то вы поняли бы, как непросто бороться с наваждением джонсовского образца. Что касается меня, то я после своего опыта не сомневаюсь, что заразные микробы болезни, которую сеял Джонс, присутствуют во всех, даже самых просвещенных и прогрессивных общественных организмах, что почти в каждом человеке существует для них «посадочная площадка», уголок такой, в котором болезнь может успешно развиться, и что сопротивляться этой заразе несравненно труднее, чем кажется со стороны.

Тильман преодолела грозное внушение покорности. Нетрудно было предсказать, что в Народном Храме она не приживется. Это, несомненно, понял и Джонс. И тогда, как свидетельствует она, проповедник принял некоторые меры… Он, конечно, узнал, что Тильман договорилась с мужем о полной сексуальной их друг от друга независимости при сохранении общего хозяйства, добрых отношений, совместного воспитания сына. И он подослал к ней своего помощника с заданием вступить с ней в интимные отношения, что тому довольно быстро удалось. Однако этот лазутчик несколько влюбился в Тильман — и не сообщал патрону ничего, кроме пустяков. Но однажды ей позвонили ночью и от имени Джонса сказали, что Народному Храму только что угрожали по телефону какие-то люди, утверждая, что они располагают записью любовных разговоров Тильман и этого подосланного любовника и что ей надо немедленно явиться на экстренное заседание планового комитета Храма (так назывался руководящий орган секты, который полностью был в руках Джонса). Возможно, Тильман и не буквально точно запомнила имевшую там место беседу, но ее воспроизведение кажется достаточно вероятным, показывая и нравственный уровень Джонса, и сокрушительную простоту его приемов. Впрочем, в таких делах, наверно, чем проще, тем и эффективнее…

— Мы, — сказал Джонс, — получили ужасную магнитофонную запись. Боже сохрани, чтобы об этом узнала Марселина!

— Дайте мне послушать пленку, — сказала Тильман.

— О, дорогая, — сказал кто-то, — ты не выдержишь, это будет слишком для тебя унизительно.

— Выдержу. Ставьте! — повторила Тильман. Но пленку не поставили. Может, ее и не было.

— Дорогая, это серьезно, — настаивал Джонс.

— Да, у меня роман, — заявила Тильман.

— Что же ты будешь делать теперь? Ты собираешься развестись?

— Нет, зачем. Просто мне нравится этот человек и мне хорошо с ним.

— Неужели ты не знаешь, что он гомосексуалист?

— Я этого не знала, да мне и наплевать.

— Но они (неопределенные враги Народного Храма. — Б. В.) прислали нам эту запись и предупредили, что если в течение недели ты не выйдешь из Народного Храма, то значит, тебе жизнь не дорога…

И сработало — Тильман осталась. Правда, через два месяца она все-таки с Народным Храмом порвала, хотя и без скандала, так что, как мы знаем, сохраняла добрые отношения с Джонсами до самого конца.

Следующий свидетель — Грейс Стоэн, женщина, разумеется, не беспристрастная. Она рассказывала Краузе по пути в Гайяну, за три дня до гибели Джонстауна, что в Народном Храме собрания идут ночи напролет, что люди приходят в совершенно животное во время этих бдений состояние, что непослушных тут же избивают, что Джонс сеет в членах секты взаимное недоверие и страх…

Свидетельствует Эл Миллз, лет сорока, образованный человек, вступивший вместе с женой в Народный Храм в 1969 году; супруги вышли из него в 1975-м.

— Храм был тогда прекрасным и сплоченным коллективом, — вспоминает Миллз. — Я сам всегда активно участвовал в борьбе за гражданские права. Я помогал черным включиться в политическую жизнь.

Миллз говорит, что на него большое впечатление произвела преданность Джонса прогрессивным идеям, хотя и настораживали его «исцеления». Но постепенно и «исцеления» стали казаться ему вроде бы полезными. Джонс был, по его словам, настолько способен поддаваться как бы сходящему свыше вдохновению, настолько харизматичен, что «мог говорить на одном собрании, обращаясь к религиозным людям, об исцелениях, а на другом, обращаясь к людям, увлекающимся политикой, о справедливости. Вы слышали то, что хотели услышать. Я знал, что некоторые из его исцелений были обманом и фокусами, но если народ находится на таком уровне и это привлекает его к работе во имя социальной справедливости, то это прекрасно!» Но постепенно блаженная жизнь, состоящая из всеобщего служения идеалам политической справедливости, стала превращаться в нечто кошмарное. «Джонс пользовался приемом „разделяй и властвуй“, чтобы добиться полного руководства, — говорит Миллз. — Он поощрял детей доносить на родителей. Из-за этого очень быстро расстраивались и разрушались браки. Уже нельзя было с женой поговорить откровенно! К счастью, мы с женой твердо пообещали друг другу, что никогда не перестанем ни доверительно разговаривать, ни спать друг с другом». По словам Миллза, Джонс был гением по части разрушения эго своих прихожан на продолжавшихся всю ночь собраниях, в ходе которых достигалось экстатическое состояние присутствующих, и проштрафившихся тут же разоблачали, избивали и унижали. «Битье привилось как-то постепенно», — вспоминает Миллз.

Чрезвычайно любопытно его свидетельство, что Народный Храм имел свою театральную группу и свой репертуар, включавший только политические темы, вроде линчевания черных ку-клукс-клановцами.

Диана Миллз, 18 лет, жизнь которой с 9 до 15 лет прошла в Народном Храме, дочь Эла, свидетельствует, что Храм стал разлагаться в 1972 году — именно в этом году она стала замечать телесные наказания, «зверские и просто тошнотворные». Так, была беспощадно избита ее младшая сестра за то, что играла на улице с другой девочкой, родители которой вышли из секты. «Ей ко рту поднесли микрофон, — рассказывает Диана, — чтобы все слышали, как она кричит…»

Некоторые свидетельские показания, касающиеся половой жизни Джонса, я не привожу — просто противно, слишком уж они воняют.

Показания Ванды Джонсон, 42 года, сын которой погиб в Джонстауне:

— Нам всем дали однажды вино, и Джонс сказал, что его надо выпить, даже если и не хочешь. Потом собрали чашки, и Джонс сообщил, что мы выпили яд и через 30 минут умрем. Некоторые настолько были уверены, что умирают, что попадали со стульев на пол. Я забеспокоилась о моем ребенке, который был в Гайяне, а Джонс заверил нас, что там обо всех позаботились — то есть убили — и что только мы и остались. Энди Сильверс, сидевший напротив меня, являвшийся членом плановой комиссии и знавший все заранее, вскочил и спросил: «Значит, мы все сейчас умрем?» Сосед начал бить его, Энди упал на пол и вдруг растеклось около него пятно крови — ненастоящей. Вот тут я поняла, что что-то тут не так. Какая-то женщина побежала к своему ребенку, чтобы умирать вместе с ним — и ей выстрелили в бок. Я решила, что по-настоящему, но это был холостой выстрел. Она рухнула на пол, а в платье даже дыра была, чтобы походило на правду. Джонс нужное время понаблюдал за нашими мучениями, а потом сказал, что он просто испытывал нашу верность и послушание. Мы все поняли, что он сумасшедший, но мы до того уже были скомпрометированы, что не решались даже спрашивать его ни о чем.

— Когда мы приезжали в какой-нибудь город, то его приближенные — «ангелы», или «группа истребителей» — фотографировали или записывали на магнитофон пары во время совокупления. Говорилось, что это надо для шантажирования властей.

— Я подписала письма, что я ненавижу моих сыновей, что когда они были совсем маленькими, я ласкала их для удовлетворения моего сладострастия, что, если надо, я могу их убить, потому что я их ненавижу. Кто, прочитав эти письма, в чем-нибудь мне поверил бы?

Таким образом, репетиции самоубийства начались еще в США.