Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
— Называйте меня сегодня просто на «вы».
— Имя неотделимо от человека, — возразила поэтесса Лиза.
— Только на сегодня, — сказал он, открывая глаза.
Такси остановилось на перекрестке, и Филармон Иванович отшатнулся — чуть не вплотную было перед ним лицо начальства, не наивысшего, но все-таки очень высокого, которое, заметив красоту поэтессы Лизы, перестало сидеть развалясь, а выглянуло на нее из окна своей машины, даже открыв стекло, несмотря на холод. Затем оно перевело взор на его дубленку, примеривая себя к его месту рядом с такой красотой, и вдруг осознало, кто же это в дубленке. Начальство не сумело скрыть изумление, хотя по достигнутому рангу полагалось бы
— А он, по-моему, в пальто, — сказал Филармон Иванович, и поэтесса Лиза все оценила углом глаза.
Под шубкой поэтесса Лиза оказалась в длинном и вполне строгом платье с цветами, только с правого бока разрезанном от пола до пояса, но в разрезе не все и не всегда было видно. Голых не было, вообще были только хозяин с женой, совсем молодые, даже водка отсутствовала, одно сухое вино.
Поэтесса Лиза читала стихи тем же голосом, что и говорила, — певуче, с хрипловатой ленью:
В человеческих играх есть грань —
На ней умирает игра.
И становится тихо,
Как в тире,
Когда там меняют мишени.
И становится плохо,
Как в мире,
Когда принимают решенья.
Как в море,
Упав за борт, смотреть кораблю вслед
И знать, что напрасно звать.
Как в морге,
В знакомых чертах искать и не узнавать.
Как в мороке,
Пьяного сна замысел потерять.
В человеческих играх есть грань —
На ней умирает игра.
«Это о ком же?» — подумал Филармон Иванович.
А она еще читала:
Строчка письма, горсточка букв —
Проще простого такое черкнуть.
Дверь. И каждый в нее звонок,
Как на расстреле с осечкой курка щелчок.
И снова ждать. Ломкие пальцы рук.
Строчку письма, горсточку букв.
«Это точно, очень у нее ломкие пальцы», — думал Филармон Иванович, и его начало слегка трясти от стужи и перепоя.
Потом говорили, и Филармон Иванович чувствовал себя уверенно, потому что все время вспоминал о своей дубленке, висящей в прихожей, и потому уверенно высказал свою точку зрения о стихах:
— У многих судьба отдельно, а стихи отдельно, не смотря на талант. У вас тоже. Незрелость это.
Глаза у поэтессы Лизы стали узкими, и она сказала:
— Не вы ли мне «Ихтиандра» вернули?
— Было, — сказал Филармон Иванович. — Так и у нас, Елизавета Петровна, судьба отдельно…
— Отдельно от чего?
— От всего, Елизавета Петровна, от вас, например, тоже…
— А у Эрнста
Зосимовича? — спросила поэтесса Лиза.— О товарище Бицепсе не будем, Елизавета Петровна, — сказал Филармон Иванович, неожиданно окончательно прозревая. — Не будем…
Сердце стучало у него в висках, щекам было жарко изнутри, он говорил быстро и охотно. Сказала, например, хозяйка о неизвестных ему людях:
— Он не может жить с ней, а она не может жить с ним, однако живут почему-то…
А он разъяснил:
— В жизни мужа и жены не потому никто посторонний не может разобраться, что отношения мужа и жены посторонним недостаточно подробно известны, а потому, что самим мужу и жене их отношения не до конца понятны, а если им не распутаться, то где уж посторонним?
— А если они еще не муж и не жена? — спросил хозяин.
— А как же распутаться? — спросила поэтесса Лиза.
— Молодые люди, а не знаете, — сказал Филармон Иванович, вспоминая о дубленке, — что распутать может только любовь.
— Вас крестили? — спросила поэтесса Лиза.
— Отец дежурил с ружьем у моей колыбели, — ответил он, — чтобы не допустить совершения надо мной гнусного обряда. Но утратил бдительность, теща его напоила, украла меня и осквернила, как он объяснял. А какое имя нарекли — не знаю…
— Боже мой, — сказала поэтесса Лиза. — Какие были смешные люди…
И Филармон Иванович не обиделся, а улыбнулся сам себе обезоруживающей улыбкой, потому что вспомнил, как отец повторял:
— Я всегда сохранял несгибаемый оптимизм, даже перед дулом ружья, на расстреле, а расстреливали меня часто.
— Почему вы иногда говорите басом? — спросила поэтесса Лиза.
— С горлом что-то, — ответил Филармон Иванович, вспоминая о дубленке.
— Позвоните мне, — сказала поэтесса Лиза, когда они прощались.
Он стоял в дверях с шапкой в руке, расправив плечи под дубленкой, и ничего опять не видел, кроме распахнутого лица поэтессы Лизы. К этому лицу бросило его лицо, закрывая глаза, он к нему прижался и секунду чувствовал ее бровь, скулу, нос, угол ее губ — бровью бровь, носом скулу, скулой нос, углом губ угол губ, потом отвернулся и пошел прочь.
— Мне так отрадно было с вами, — произнес он уже на улице, надевая обеими руками шапку.
Под утро ему приснился сон.
За рекой его сорокалетнего прошлого около леса имелся пруд, и вот после заката он стоял на берегу пруда и смотрел на его темную поверхность, по которой плавали лилии, те самые, которые, как он узнал недавно из печати, занесены в Красную книгу всемирно вымирающих растений и животных. Он смотрел и думал, как жалко, что они вымирают, что надо бы распорядиться, чтобы не вымирали, вообще давно пора принять какое-то решение насчет изменений, а лилии становились все белее, вода под ними светлела, делалась прозрачнее, вот уже и весь пруд стал прозрачным, и тогда он разглядел, что лилии вовсе не лилии и не плавают они в воде, а сидят на берегу, имеют светлые головы и руки, что это дети, причем некоторые ему как бы и знакомы. Пионерских галстуков на них не было, вожатый или учитель, вообще взрослые отсутствовали, как сюда попали дети в белых рубашках — он решительно не понимал.
Тут из пруда вышла его жена и сказала сквозь слезы, уходя мимо него к лесу:
— Все ты забыл, это же дети, которых не успели крестить, никогда это тебе не отпустится, а моего и здесь нет.
У леса она села в черную машину к Бицепсу, который сказал ей:
— Сколько ждать можно, Дук тебя прости.
И они укатили, а один мальчик подошел к Филармону Ивановичу и сказал:
— Возьми меня с собой, очень тебя прошу. Я хочу у тебя пожить.
— А остальные? — спросил Филармон Иванович.