Портрет незнакомца. Сочинения

— Сразу я все поняла, как увидела тебя, — поняла, но надеялась — пощадишь.

Засмеялась и добавила, начав его ласкать с неожиданной страстью:

— Суженый мой, суженый — ряженый оказался, ряженый! Хорошего гостя проводить — чтоб не упал, а плохого — чтоб не украл! Оборотень ты мой перезрелый…

Но и от этих слов всего только на миг затуманилось не названное счастьем состояние Афанасия Ивановича, не успело дольше — снова засветилось в полную меру качающееся небо, и стал он опускаться к теплой земле, чтобы укрыться в ней от ослепительного света, даже умереть, но, передохнув, родиться заново и опять вырваться на свет.

А Надя что?

Я понимаю, что вы хотите подробностей, но рассказывать о ней в этом смысле не хочу — не забывайте, что я ведь и сам был в нее влюблен, и мне неприятно выбалтывать ее женские секреты. Сами понимаете, что если бы не она, то не парил бы в небесах и Афанасий Иванович… Если бы не она — понятно? И хватит об этом.

4. «Если бы ты знал мое детство…»

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений —

Самоубийство и Любовь!

Ф. И. Тютчев. «Близнецы»

Не желая болтать о подробностях, я должен, однако, заметить, что Надя в эту ночь не только молчала, но очень много говорила, слишком даже, пожалуй, много — только не вслух, а про себя…

«Если бы ты знал мое детство, — говорила она молча Афанасию Ивановичу, — может, и пощадил бы, что ли. Вот оно рядом, притронься пальчиком, небось отдернешь — обожжет. Бедный, как мало надо тебе, ненасытному… Что ж, порадуйся своей радостью, слепенький. А я закрою глаза и увижу наш дом в Сказкино, цветут в палисаднике солнечные шары… Снаружи дом деревянный, чуть на правый бок покосился — и окно первое скривилось чуток. Бочка для дождевой воды, понятно, под правым водостоком стоит. Вот вечерок один вспоминаю, дождь шумит по крыше, по окну нет-нет брызнет, струя плещется в бочке — сначала гулко, потом выше, выше, под конец плоско поет. Сижу я в этот вечер за уроками, мать дома. И глаз она с меня не спускает, как голодная, на меня глядит. Особенно в дождливые вечера у нее этот голодный взгляд загорался. Дверь открывается — отец вернулся, ему с работы уже часа три как пора было прийти. Качается слегка, лицо слюнявое, мокрое и пьяное, дождем и потом политое.

— Почему не приветствуете, — говорит, — когда я в любящее семейство после трудового дня вернулся?

А сам от притолоки оторваться не может, улыбается криво, глаза выпученные, бессмысленные.

Мать с меня глаз не спускает, мне запрещено с отцом говорить, если он пьян, я на себе ее взгляд, как две вожжи, чувствую. А у него губы вывернутые, беспомощный он, без костей…

— Как же это вы, жена Анна Павловна, — говорит он, как ему кажется, саркастически, — и не здороваетесь, и к столу не приглашаете?

— Грязная ты и пьяная скотина, — говорит мать, четко выговаривая слова.

Как же остановить их, суженый мой? Как? Я кладу ручку и тянусь встать.

— Сидеть! — кричит мать и бьет меня по голове. Знал бы ты, как она умеет бить пальцами — как плеткой, хлещет. Да что там пальцами… Чем она меня не била — один раз батоном засохшим избила. Я кричу — не надо хлебом, не надо, а она от моего крика пуще ярится, всегда от криков пьянела — чем громче кричу, тем она лютее. Губы у нее при этом раздвигались — не то улыбается, не то щерится, глаза выпучиваются — в точности, как сейчас вот у отца, когда он не может от двери отлепиться и шагнуть, потому что упадет. Но когда она меня пальцами по голове хлестнула, он озлился:

— Не трогай ее, сколько говорить!

— А я на твое говоренье, старый мерин, плевала, — с удовольствием говорит мать. — Слово еще скажешь — и тебя проучу, ватник ты драный.

Иногда, если он был слишком пьян, она в драке одолевала-таки его.

Не могу я их остановить, ряженый ты мой, одно у меня средство и существует.

Выпрыгиваю я из-за стола и говорю, как можно просительнее:

— Мама, не надо, пожалуйста, ну, пожалуйста же!

И невольно голову руками закрываю.

— Вот и ребенок из-за тебя не слушается, — говорит она отцу поучительно. — Будь по-твоему…

Она помогает отцу умыться и раздеться, а мне велит заканчивать уроки.

Я стою, закрыв голову руками, и она повторяет спокойно и негромко:

— Заканчивай уроки, мы с тобой потом разберемся.

Дождь шумит. Захрапел отец — и начинает она со мной разбираться. Нет, бедный ты мой, не буду я тебе дальше этот вечер рассказывать, лежи безмятежно, дыши глубоко, не было от тебя людям защиты и быть не может — вижу я, к сожалению, душу твою во всей ее наглядности, глухонький мой, слепенький.

После того вечера поплелась я в школу, а там вдруг медосмотр после уроков — некуда деться. Последняя я пошла, оказалась перед докторшей одна. Начала она меня осматривать — изменилась в лице, шепчет — кто же это с тобой такое сделал? Я молчу, она требует ответа. Не скажешь, говорит, милицию вызову. Молчу. Вижу, у нее тоже губы раздвинулись — не то улыбается, не то щерится, совсем как моя мать.

— Не виновата она, — шепчу.

— Мать?

Я кивнула.

— Да ее в тюрьму мало! Да застрелить ее, как бешеную собаку! — зашлась докторша. — Что же это такое, тридцать лет живу на свете, а ничего похожего не видела!

Заперла дверь, раздела меня совсем, — вот как ты, — уложила, смазывает мазями, примочки прикладывает, колдует надо мной, хлопочет, а сама твердит, как безумная:

— Мы дело уголовное начнем, прав родительских ее лишим в два счета, сейчас позвоню кому следует, упечем ее, садистку, а тебя в хороший детдом устрою, будешь жить, как все, безопасно, не бойся, она там до тебя не дотянется, руки мы ее подлые скрутим!

Откуда и слезы у меня взялись — думала, все они из меня вылились до утра. Плачу и кричу:

— Не трогайте ее!

— Зверь же она, убьет тебя!

— Не хочу в детдом, не хочу, чтобы ее в тюрьму!

— Пьет она?

— Нет, не пьет, да нет же, она совсем не виновата!

— А кто виноват?

— Я сама, нарочно, ну как вы не понимаете! Не трогайте ее!

— Она же из тебя калеку сделает!

И тут я вскакиваю, стою перед ней в чем мать родила и говорю ей в глаза:

— Если вы хоть кому-нибудь расскажете — я повешусь, честное слово, повешусь!

Тут она тоже заплакала, снова принялась меня лечить, приговаривая:

— Уеду я к чертовой матери, будь здесь все проклято, не люди — звери дикие, будь прокляты их сердца, руки, зубы и ноги, не хочу я их лечить, будь проклято небо это синее, земля эта черная, кому это нужно, пропади здесь все пропадом, ничего, кроме дряни, рвани и пьяни, на черта я здесь, кому я нужна в этой грязи, дикари и те добрее!

Накрыла меня простыней, что-то проглотила, потом подумала, сделала нам по уколу, и мы с ней реветь перестали. И тут нестерпимо захотелось мне поскорее уйти, куда глаза глядят, до того захотелось, что даже душно стало. Удрала я от нее…