Портреты пером

Но вот утром 26-го — наконец-то! — показался пароход. Ожидающие подхватили свои вещи, сели в лодки и поплыли к пароходу.

Вечером в удобной каюте Тепляков блаженно уснул. Среди ночи его разбудила загремевшая якорная цепь. Выйдя на палубу, он увидел перед собой Галату в ночном тумане.

Утром высадился на берег. По знакомым улицам — к дому, где его знали, — не шел, летел. Вот уже и Пера. «Наконец я на улице Четырех Углов, вижу гауптвахту, повертываю влево, и вот наконец дверь моей квартиры растворилась…» — это запись в его дневнике. В квартире жили три женщины и «дети отвержении мира» (по выражению Теплякова), так что, вероятно, эти женщины и были «отверженицами». Но он относился к ним с нежностью и признательностью. День возвращения сюда отметил в дневнике как «один из счастливейших дней» в своей жизни.

Только 2 декабря он собрался посетить посольство в Буюк-Дере. Направился туда на борту какого-то суденышка и кратко записывал в дневнике. «Опять божественный Босфор. Перекрашенный Долма-Бахче (теперь белый). Деревья без листьев, одни зеленые кипарисы. Буюк-Дере, моя прежняя квартира. Визит посланнику».

Тепляков видел посланника в первый раз — только в августе Бутенев вернулся из отпуска. Вернулся он с новой женой. Шесть лет вдовел, а нынешним летом женился, и весьма обдуманно — по возрасту она годилась, ему в дочери, зато была сестрой графа Хрептовича, зятя графа Нессельроде. Породнившись таким образом с вице-канцлером, Бутенев несомненно упрочил свое положение.

Он встретил Теплякова любезно — впрочем, любезным он был всегда. Выслушал рассказ о путешествии в Грецию. Тепляков заметил, что хотел бы, до того как вернется в Одессу, представить ему свои труды — описания древностей Константинополя и Смирны. Просил при случае объяснить Воронцову, что он, Тепляков, задержался в путешествии не ради праздного любопытства, а ради изучения древностей, что отразится в его трудах. Бутенев отвечал уклончиво, ничего не обещал.

Скверная погода заставила Теплякова вернуться в Перу не по волнам Босфора, а сухим путем. Наконец 8 декабря, в дождь и густой туман, он простился с Константинополем — сел на борт парохода «Николай I», который отправлялся в Одессу.

Ожидалось — пароход остановится в Буюк-Дере, но, когда проплывали мимо, разыгралась такая буря, что капитан отказался бросить якорь. Шквальный ветер нес не то дождь, не то снег… Пароход вышел в Черное море.

Одесский берег был по-зимнему гол, море отливало металлическим блеском. Всех прибывших ожидал двухнедельный карантин.

Карантином же назывался ряд унылых одноэтажных зданий за оградой, у самого моря. Над оградой был поднят желтый флаг — он означал отсутствие чумных в карантине (при обнаружении чумы был бы вывешен красный, как сигнал об опасности). Волны разбивались о длинный карантинный мол.

Пароход стал на якорь. Вот уже поднялись на палубу карантинный чиновник и доктор, чиновник принялся проверять паспорта. Проверял — не касаясь их, не беря в руки. Желающим отправить в город письма предложил положить их на палубу. Он брал каждое длинными щипцами и бросал в особый железный ящик (письма подлежали окуриванию — прежде чем передадут их на почту)… Каждый прибывший должен был также предстать перед доктором. Доктор приказывал расстегнуть воротник и показать шею, сильно хлопнуть себя под мышками и ударить себя кулаком в пах. Потому что было известно: что чумные пятна появляются в первую очередь на шее, под мышками и в паху — эти места становятся особенно чувствительными…

Наконец прибывшие получили разрешение сойти на берег. Лодки доставили их на мол, по молу побрели они в карантин.

Карантинные здания оказались поделены на отдельные помещения, каждое — с выходом в отдельный дворик. Перед окнами зябко шуршали безлиственные в эту пору акации.

В общей ограде можно было увидеть особую крытую галерею: две стенки из деревянных решеток и между ними коридор — он разделял тех, кто подходил к карантину со стороны города, и тех, кто пребывал в карантине. Галерея называлась итальянским словом parlatorio («говорильня», точнее — место для разговоров). Возле ограды стоял часовой.

В день прибытия Тепляков послал записку графине Эдлинг. И в тот же день получил ответ: «Наконец-то Вы вернулись, приветствую Вас… Я буду очень рада узнать, что Вы свободны от карантина; когда же наступит счастливый день?.. Если смогу, приду повидать Вас в карантине, то есть если не будет холодно».

Первым делом ему надо было обдумать, написать и, не откладывая в долгий ящик, отправить письмо в Буюк-Дере Бутеневу. «Я в отчаянии, — написал ему Тепляков, — что буря, продолжавшаяся во время моего пребывания на пароходе у Буюк-Дере, помешала мне лично поднести Вашему превосходительству две работы, которые теперь осмеливаюсь послать Вам…» К письму Тепляков эти работы приложил. Он писал далее: «Если я не ошибаюсь, можно было бы оказать действительную услугу не только своей стране, но и всей просвещенной Европе, посвятив себя наблюдениям, которые опять стали новы в ту минуту, когда в Турции все идет к полному преобразованию. Поглощенный этими идеями, я сперва решился было провести зиму в Константинополе, чтобы весною снова начать свои экскурсии, но, будучи зависим, во-первых, от обстоятельств, призывающих меня сюда, с другой стороны — сознавая трудности, которые испытывал бы частный человек, пускаясь на такое предприятие без дозволения и помощи свыше, я решился сам поехать в Петербург и представить свой план на одобрение правительства».

Он, возможно, еще не сознавал, что его план Бутенев поддерживать не станет, потому что ему вообще не может нравиться человек, стремящийся действовать по собственной инициативе, независимо от указаний высокого начальства.

Тепляков же надеялся, что им заинтересуется министерство иностранных дел…

Наконец он был выпущен из карантина. В тот же день, вечером, он попал на бал во дворец генерал-губернатора. Ожидал расспросов и был поражен тем, что Воронцов ни словом не обмолвился с ним о делах, ни о чем не спросил!

Вероятно, Воронцов уже получил письмо Бутенева, написанное в тот самый день, когда пароход «Николай I» проплывал по Босфору мимо Буюк-Дере. В постскриптуме к письму Бутенев небрежно замечал: «Полагаю, что в числе пассажиров на борту „Николая I“ находится поэт и археолог Тепляков, вернувшийся из Греции, который, боясь, что он просрочил время своего отпуска, просил меня быть его адвокатом перед Вашим превосходительством». Не добавив к этому ни слова, Бутенев давал понять, что адвокатом поэта и археолога он быть не намерен.

Но Воронцова нисколько не беспокоило то, что Тепляков задержался в путешествии. И с отчетом о путешествии Воронцов не торопил. Потому что задание, данное Теплякову, было, вообще, не очень существенным, сведения о маяках и о торговле можно было, вероятно, получить через посольство в Константинополе и консульство в Смирне, никого для этого не посылая из Одессы. Просто — когда Тепляков удостоился за книгу «Писем из Болгарии» царской милости (золотых часов), Воронцов счел своевременным оказать ему благоволение со своей стороны.

Глава пятая

…Насмешливая природа, вместе с творческим даром, дала ему и все причуды поэта: и эту врожденную страсть к независимости, и это непреоборимое отвращение от всякого механического занятия, и эту привычку дожидаться минуты вдохновения, и эту беззаботную неспособность рассчитывать время.

В. Ф. Одоевский. «Русские ночи»

Теперь он с нетерпением ждал ответа Бутенева на его письмо, отправленное сразу же по возвращении в Одессу. Наступил новый, 1835 год, прошел еще месяц, два, три — ответа не было. Тепляков не выдержал, написал Бутеневу снова. Выразил беспокойство, не затерялось ли предыдущее письмо? Не затерялся ли пакет, в котором было два его труда о Востоке? Написал, что ожидание ответа задерживает его отъезд в Петербург.