Портреты революционеров - Лев Троцкий

"Мы имели в Риме,-- пишет Сфорца,-- тысячи русских беженцев, в том числе многих, принадлежащих к старым фамилиям московской аристократии".

Они-то и сообщили о брильянтах в чемоданах Воровского.

Мы узнаем от Сфорца, что Боровский происходил из рядов польского дворянства, родился католиком и судил о своих русских товарищах, в том числе и о Ленине, "как чужой". Ему это было тем легче, что

"он познакомился с Лениным в Стокгольме в апреле 1917 года, и, очевидно, между этими двумя людьми не возникло симпатии",

по крайней мере, каждый раз, когда в беседе произносилось имя Ленина, Боровский не упускал случая, чтоб дать понять

"то невысокое мнение, которое он имел об умственном уровне своего лидера".

На всякий случай еще граф прибавляет, что, несмотря на свои высокие дарования, Боровский был исключительным "лжецом". Да, таков словарь джентльмена, когда дело идет не о продажной испанской авантюристке, ставшей французской императрицей, а о безупречном русском революционере.

Я не знаю, велись ли беседы Сфорца с Воровским с глазу на глаз, или же там присутствовали и другие лица. Весьма возможно, что в кабинете графа находился один исключительный "лжец". Но это, во всяком случае, был не Во-ровский, В рассказе графа нет ни слова правды.

Верно, что Боровский происходил из польской дворянской семьи. Но отец Воровского служил на русских железных дорогах, сам Боровский родился в Москве, воспитывался в русской среде и с молодых лет стал выдающимся русским писателем 99. Что католицизм Воровского или его польское происхождение могли влиять на отношение Воровского к русским товарищам, и, в частности, к Ленину, самая мысль эта доставила бы, несомненно, Ленину и Воровскому несколько веселых минут. К сожалению, я не могу поделиться психологическим открытием графа ни с тем, ни с другим.

Не менее замечательно уже с чисто физической стороны и второе сообщение Сфорца о том, что Боровский познакомился с Лениным в апреле 1917 года и что при этом они не понравились друг другу. На самом деле Боровский примкнул к революционному движению в качестве московского студента еще в конце прошлого столетия. Освободившись из первой ссылки, он приехал непосредственно к Ленину в Женеву. Это было в 1903 году. С тех пор вся политическая жизнь Воровского была неразрывно связана с большевизмом и лично с Лениным.

В апреле 1917 года, когда Ленин прибыл в Россию, Во-ровский был назначен заграничным представителем большевиков для связи ЦК с иностранным рабочим движением. В дальнейшем, после большевистского переворота, на Воровского было возложено также и дипломатическое представительство. Эту дату -- апрель 1917 года -- Сфорца принял за дату знакомства Воровского с Лениным. На самом деле на Воровского могла быть возложена столь ответственная миссия только потому, что он был одним из коренных большевиков.

В 1920 году Боровский был поставлен во главе Государственного издательства. Прекрасный писатель, всесторонне образованный, вообще человек высокой духовной культуры, Боровский не был, однако, администратором. Как и все другие строители Советского государства, копнувшие глубже старого правящего слоя, он слишком часто наталкивался на невежество, безграмотность, некультурность; по свойству своего характера он скорее других способен был приходить в отчаяние от того наследства, которое завещала революционному государству старая русская история. К этому присоединялось нередко сознание собственной физической слабости. Борьба с варварством требовала крепких нервов и крепкой мускулатуры, а Воровского упорно подтачивал туберкулез.

Летом 1920 года Воровского сразил брюшной тиф. Одно время казалось, что надежд нет. "Это был скелет, покрытый кожей",-- писал Ганецкий, близко стоявший к Воровскому. Ленин не только ценил Воровского как преданного большевика и культурного работника, он искренне любил его как прекрасного, мягкого и веселого человека с лукавыми огоньками в глазах.

Ленин метался: надо его спасти во что бы то ни стало. Он разрешил эту задачу, как многие другие. Посетил Воровского в больнице и приказал:

– - Не сдаваться!

Мобилизовал врачей, уговаривал, настаивал, проверял по телефону уход за Воровским. И хоть был момент, когда все близкие уже сдались перед неотвратимым, казалось, концом, Боровский, наоборот, выполнил приказ и "не сдался".

В часы, которые сам Боровский считал предсмертными, он временно отослал находившуюся при нем неотлучно жену и продиктовал в ее отсутствие свою последнюю волю: письмо Ленину -- учителю и верному другу.

Эти факты достаточно показывают, насколько вероятны те циничные слова, которые граф Сфорца вложил в уста Воровского.

Когда Боровский был убит, профессор П. И. Отоцкий, белый эмигрант, писал 17 мая 1923 года в русской монархической газете "Руль":

"При вести об его убийстве у меня сжалось сердце жалостью. Уверен, что сжалось еще немало и других контрреволюционных сердец". Отоцкий вспоминаем, как в 1918 году русские эмигранты осаждали Воровского в Стокгольме по поводу всяких своих личных, семейных и родственных дел.

"...И всякий встречал тогда самое доброе участие и помощь... Мне пришлось два раза обращаться к Воровскому... И оба раза я забывал, что передо мною большевик, политический противник-- столько было в нем душевной деликатности, такта, широкой терпимости к убеждениям и доброты". Профессор Отоцкий прибавляет:

"За все время пребывания моего в Стокгольме я не слышал ни одного даже намека на личную непорядочность или нечестность Воровского".

Ну, еще бы! Самое упоминание этих слов рядом с именем Воровского звучит нестерпимым диссонансом. Отзыв Отоцкого тем интереснее, что большевиков он, по общему правилу, считает выродками человечества.

Боровский был убит в дни лозаннской конференции, открывшейся 23 апреля 1923 года в зале ресторана при гостинице "Сесиль", где Боровский, глава большевистской делегации, ужинал в обществе двух членов делегации -- Арен-са и Дивильковского. Убийца, Конради, долго наблюдал за ужинавшими, затем, подойдя к столику, начал стрелять в упор. Боровский был убит первыми двумя выстрелами. Аренс и Дивильковский получили тяжелые ранения.

Дед Мориса Конради переселился из Швейцарии в Петербург, кормил там бюрократию и аристократию шоколадными и кондитерскими изделиями и нажил капитал. Отец Мориса продолжал дело деда.

Морис Конради, хотя и швейцарский подданный, вступил в русскую армию, был ранен, получил ордена. После октябрьского переворота вступил в ряды белой армии, дрался с большевиками, которые совершили преступный переворот, отнявший у фирмы Конради фабрику шоколада и

кондитерские. После конца белого движения Конради выехал в Швейцарию. Во время первой лозаннской конференции он искал, но не нашел случая убить Чичерина: этому мешала охрана. Воровского никто не охранял, и Конради убил его без помех.