Порванные души

Тут подходит какой-то боец. Что-то говорит дневальному. Смотрю. Да это же Федор! Ну наконец-то...

Я к Московченко. Да, без проблем - иди! Подхожу к пацану.

– Привет, братишка! Как ты?

– Нормально....

– Когда прилетел?

– Утром.

– Как нога?

– Нормально... Пошли.

– Пошли!

Очень разговорчивый малый....

Я, вообще-то, до колоны его и не знал толком. И не здоровались до ранения. Не будь Дика и дальше бы не знался. Но, понятно, традиции - святое дело. По правилам я теперь его крестный, спаситель.

Никогда этих приколов не понимал и не принимал. Ни тогда, ни сейчас. Ну, выволокли тебя из-под огня, вкололи промедол, жгут, бинты, все такое.... Что тут героического? Ничего военного - у каждого свое дело....

Но нет: "Ты меня вытащил! Я жизнью тебе обязан!" - херня это все, пьяные сопли на красной скатерти. Прощаю! свободен...

Это сейчас, а тогда....

Идем важно, неторопливо. Цвет армии. Думаю - сейчас отобедаю, хорошо...

***

Вышли к псарне, подходим....

И тут - встал я, умом вырубился....

На плащ-палатке, у самых ворот, лежит Дик.... Мертвый Дик.... Нельзя ошибиться.... Сжалась гулкая пустота в груди и стало очень больно, как холодом сдавило. Какая-то волна несколько раз по телу зябко прошла... Плохо мне, по-настоящему плохо...

Рядом понуро стоит Трубилин, куда вся круть делась. Возле - пару дедов и моих - осенников. Молчат....

– Ну, что - пойдем?

Меня, оказывается, все ждали. Взял себя в руки, говорю Феде:

– Дай молодого, пацанов позвать надо.

Федор сказал: "Рыжа...". Достал сигарету, отошел в сторону. Малой умчался в четвертую роту. Я подошел к Трубилину.

Как-то все непонятно получилось. Неожиданно...

Федор прилетел утром вместе с заменой. Сразу пошел в роту, нашел Трубу и - на псарню. Прапорщик говорит, что Дик с утра был сам не свой, беспокоился, явно чувствовал, что Федор где-то рядом уже.

Когда они подходили, Дик учуял - начал выть в голос. Его выпустили и они тут минут пять зажимались. Прямо здесь, где он сейчас лежит.

Трубилин говорит, что пес не просто визжал, он плакал, орал в голос, как человек. Даже попытался изобразить звук издаваемый собакой: "А-а-а! А-а-а!"

Федя сидел на земле. Дик начал понемногу успокаиваться. Лег грудью ему на колени, положил голову на руки и... затих.

То, что он умер они и заметили не сразу. Ну, понятно - тормошить, массировать, даже что-то кололи еще....

Все, отмучался.... Дождался.... Увидел живого, попрощался и ушел...

Мрачный прапорщик стоял передо мной, сопляком, и не утирая глаз плакал. Сильный, суровый, настоящий мужик... такой беззащитный и беспомощный. Он столько сделал! Так много... И вот оно - все, конец... Ничего ты, дядя, больше не сможешь сотворить, хоть себя заруби. Принимай это и живи - как можешь...

Пришел один Ургалиев.

Подняли плащ-палатку, понесли...

Шли долго, почти к самой бане. Там на холме, метрах в тридцати от танка боевого охранения, солдаты уже выкопали могилу.

С холма открывался лучший вид, который только можно найти в нашем полку. Под холмом Кокча делала крутой изгиб и там начиналась серьезная быстрина. Напротив вода подмыла скалы и открывались гроты. Под ними шли не вымерзающие за зиму камыши. Вдали нависали, зимой и летом искрящиеся белизной, шапки Гиндукуша. А правее, в камышовой дали, светился своими ледниками грузный Памир.

С противоположной стороны вздымался на пол неба перевал, куда весной улетит твой Федор. На роду у тебя, родной, видимо ждать написано. Вот он превал перед тобой - вечность ожидания впереди...

Федор держался хорошо. Встал на колени, сказал: "Прощай, Дик..." поцеловал в глаза и встал в стороне. Большие круглые слезинки, словно бусы, катились по щекам, губам, висели на ресницах и носу. Он не шевелился. Стоял, смотрел на собаку и беззвучно плакал.

Больше никто не подходил...

Подошел я. Опустился рядом и впервые в жизни положил свою ладонь на широкое темя.... Прощай Дуся, прощай друг.... лучший из друзей...

Трубилин вытащил из-за пазухи бушлата Стечкина. Дал три раза в воздух....

Темир монотонно тянул любимую Дусину песнь...

Он-то всегда пел ему одну и ту же.... Это когда только до печенок проймет, выкрутит изнутри, согнет, сожмет до боли в груди, вот только тогда начинаешь по сторонам смотреть, да других замечать, да внимание обращать что они делают, говорят, что поют...

***

Ранней осенью 1994 г. приехал я в Воронеж. Остановился на квартире у большого русского писателя Ивана Ивановича Евсеенко. Дружная семья. Литература, музыка. Полный дом кошек....

Меж делами ходил по музеям. Там они - не в пример нашим, Луганским.

Топаю раз себе по центру назад - на Ново-Московскую улицу. Вдруг, слышу сзади: "Глебыч!" Поворачиваюсь...

Летит ко мне нечто бритое, в кирпично-сиреневой двубортке. Черный гольфик, такие же штаники, туфельки лаковые, модные. Весь лоском сияет, шиком. Огненным ежиком и золотыми перстнями-цепурами весь горит. Руки вразлетку, губы чуть-ли не трубочкой вытянуты. Вот - меня в этой жизни только бандюки еще не целовали.

Боковым примечаю еще парочку таких же толстолобиков, поодаль, возле припаркованной прямо на тротуаре тонированно-хромированной бэмки.

Подскакивает. Я останавливаю братка протянутой рукой и лучезарной улыбкой: "Привет!".

– Привет!

Как-то поник весь... жмет руку, а в глаза испытующе заглядывает. Чей-то его не обнимают, в щечку не чмокают... А я его не знаю! Не видел ни разу в жизни, и все тут!

– Ты как, Глебыч?! Какими судьбами к нам? Где остановился? Как ты вообще?

Ничего не понимаю... Он определенно меня знает. Начинаю что-то буровить, по контексту вычислять.

Через пару минут клоунады я где-то обмолвился и чувак понял, что его не помнят. Обида в глазах промелькнула.

– Ты че, братела, не признал? Я же Леха! С саперной... Рыжа! Помнишь?

А-а-а! Ну, иди сюда - дай потискаю, кости тебе поломаю, братишка! Прости, родной, совсем башня контуженная набекрень съехала!

Крепко обнялись, начали по новой - что, где, как? Я не сдержался: