Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря

– И о чем же ты думаешь?
– по-своему напрягался Иван Алексеевич. Он словно прорывал завесу, опустившуюся на дочь, и в этом его мучительном труде вдруг возникала цель слишком, страшно приблизиться к Сашеньке и, может быть, даже загнать ее в угол.

– Да все о том же...

– Ну?
– тревожно выкрикнул Иван Алексеевич.

Сашеньку толкнул изнутри порыв смеха. Она странно искривила губы, посмотрела на отца вытаращенными глазами и сказала:

– Так ведь мне того, замуж пора...

Иван Алексеевич закричал и забегал, а очутившись вдруг за спиной у дочери, он поднял ногу и, согнув ее в колене, презрительно, как бы только снисходя до жестокости, погрузил грязную туфлю в округлость Сашенькиного зада, показавшегося ему на этот раз чересчур рельефным, надуманным в своей выпуклости. На его лице изобразилась неутоленная жажда оскорблять и унижать. Затянувшимися пленкой молчания, темного безмолвия глазами он смотрел на вызванные толчком поспешные шаги дочери по влажной траве. Она разламывалась и едва ли не крошилась, а он был крепок и нерушим. Сашенька возгласила что-то встрепенувшимся щенком. Слезы брызнули из ее глаз. Отогнувшись в сторону, как готовый опасть лепесток, она испуганно зарыдала.

Старик опомнился. Выпучив глаза, он хватал дочь за руки и прижимал ее к себе. Ей же казалась ужасной и его внезапная нежность, и она судорожно цеплялась за ствол дерева, ища у него спасения от отца.

– Прости, прости...
– лепетал Иван Алексеевич.
– Я этого не хотел, это вышло случайно...

– Ну как ты мог, папа?

Сашенька говорила сквозь рыдания.

– Я и сам не знаю. Я теперь очень расстроен.

Перестав плакать, она закрыла лицо руками.

– Мне больно...

– Неужто? Я же не сильно, это было всего лишь невольное движение... Ну что мне сделать, Сашенька, что мне сделать, родная, чтобы ты меня простила?

– Очень это обидно для меня, папа. Я взрослая... и не девка какая-нибудь, а ты... Как же это так? Будто в пивной! Еще никто, слышишь, никто не обходился со мной подобным образом, даже друзья, ну, те самые мои сверстники, которых ты презираешь... даже они...

– Это просто приключение, Сашенька.

– Ничего себе приключение! И что же дальше? Что меня ждет после такого?
– снова бредила девушка.
– Что впереди? Ты так и не объяснил мне, папа, в чем смысл жизни. А теперь обязательно, я требую... после того, что ты со мной сделал, ты не имеешь права уклоняться от ответа... Что, и другие будут поступать со мной так же? Я позволю! Я и тебе, папа, не позволяю. Больше не смей!

– Хочешь, я стану перед тобой на колени? Прямо здесь, у этих стен, у этих старинных башен, у этой обители Иосифа...

Он продолжал хватать летавшие в нервных жестах руки дочери, склонялся и целовал их, вдохновенный.

– Хочешь, я на руках понесу тебя домой? До самой Москвы! И уже будет совсем другое... и в монастырь не пойдем... На танцы пойдем. Я пойду с тобой на танцы. Я буду болтать с твоими дружками, с этими недорослями глупыми. Я буду как они!

Сашенька обняла его обеими руками и, откинув назад голову, пытливо смотрела на него.

– Папа, за что ты меня ударил?

– Давай присядем и разберемся, - засуетился Иван Алексеевич.
– Вот здесь, садись, на травке. Да вот, прямо на книжку садись! Книжкой почти что жертвую!
– все неистовей суетился выбитый из колеи отец; в своем неистовстве сделал все, чтобы Сашенька аккуратно и защищено сидела на только что приобретенной, толком не познанной им еще книге. А затем он положил руку на плечо дочери и, глядя на озеро, сказал проникновенно: - Ты не захотела меня понять, и я тебя ударил.

– И только-то?

– Какие же подробности тебе еще нужны?

– Ты любишь меня?

– Люблю, но ударил, и это теперь камнем лежит на моей совести. Я и сам не понимаю, как смог. Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь. Ты ведь это запомнишь. Может быть, все станет снова обыкновенно, восстановится, а ты все-таки помнить будешь. Я посмотрю на тебя, на твое милое лицо, и ты улыбнешься мне в ответ, но тут-то меня и кольнет: она помнит! Как я буду переносить такую муку, я не знаю, Сашенька. Мне отныне словно и не жить. Что мне делать?

– Я тебя простила. Поверь, папа, это не стоит того, чтобы действительно страдать.

– Нет, тут что-то большее, - в раздумье покачал головой Иван Алексеевич.
– Если бы я тебя прямо сейчас ударил еще раз, мне это уже было бы все равно. Разом больше, разом меньше... Но тот, первый раз... Из-за него меня словно жжет огнем... И не в тебе даже дело, во мне скорее, в том, что у меня лежит на душе, или даже где-то под душой, а тут вдруг вылезло. Вот этого уже нам с тобой не исправить. Найти бы кого-то, кому бы я мог рассказать все это, про все, что у нас с тобой случилось...

– Зачем?
– вскинулась Сашенька.
– Этого не надо, я, знаешь, позоров не хочу. Скажи, что ты этого не сделаешь. Поклянись! Или я буду бояться, я буду постоянно чего-то стыдиться...

– А если Богу?.. Чего же тебе стыдиться, если я откроюсь Богу?

– Нету Бога.

Еще крупнее и как-то обильней покачал головой умудренный житейским опытом старик и плотно встал перед дочерью, заслоняя от нее мир неверия и вздорных помыслов.

– Послушай, милая, родная моя, - сказал он напевно, - все есть - и Бог, и человек, которому я мог бы исповедаться. Все это есть. Но не до этого мне сейчас, вот именно сейчас, когда мы сидим возле этого озера, когда мы вдвоем и между нами стена непонимания...

– Я все понимаю...
– начала Сашенька, но Иван Алексеевич перебил:

– Ты, по молодости лет, скачешь, как белка в колесе, суетишься, и тебе даже весело. Переходишь от человека к человеку, от компании к компании, болтаешь, хохочешь. А тут еще пинка под зад получила. Подумаешь! Не то чтобы как с гуся вода, а все же это для тебя не более чем ряд каких-то случайных, как бы механических обстоятельств. Мне же смысл нужен. Что-то происходит, а я должен встать немножко повыше и словно сверху в это происходящее запустить какие-то лучи, овеять, что ли, овеять все смыслом, озарить светом понимания...

– Да с этого всегда и надо начинать. Не ударить, а потом разбираться, а сначала разобраться, продумать и потом, может, вовсе не ударить.

– А у тебя так? Ты именно так всегда поступаешь?

– Нет, конечно, но разве обо мне речь? Я что, я человек еще не состоявшийся, какой с меня спрос?

Сашенька усмехнулась. Иван Алексеевич шутливый тон не принял и продолжал говорить, как бы что-то серьезное обсуждая с дочерью:

– Ты мне этим намекаешь, что я будто бы не должен обращаться с тобой как с равной. Но ты лукавишь. Ты себе лазейку припасла: мол, не понимаю твоих интересов, папа, и не вникаю в них, потому что маленькая еще и ветреная. Да пусть ты в стороне от меня Бог знает что делаешь, но когда ты со мной, мне того и надо, чтобы обращаться с тобой как с равной, чтобы ты меня понимала, внимательно меня слушала и мысли твои становились глубже, чтобы твои ответы вдруг изумляли и поражали меня. А иначе для чего мне тут с тобой быть? Если ты до этого не поднимаешься и не пытаешься даже подняться, ты, которая, уж поверь, интересуешь меня больше кого-либо на свете, то для чего же мне вообще искать общения, открывать рот, смотреть на тебя? Сейчас и скажи: будешь ты меня слушать, как я того хочу, или мне навсегда умолкнуть? Да или нет? От твоего ответа сейчас все зависит. Но ты должна ответить твердо. И я буду либо говорить, либо навсегда умолкну.