Поскрёбыши

Глашенька, пустошь Ивашево -

Треть состояния нашего.

Не продавай ее, ангельчик мой,

Выдай обратно задаток…

Слезы, нервический хохот, припадок.

«Я задолжала - и срок за спиной…»

Глаша, не плачь! Я – хозяин плохой.

Делай что хочешь со мной.

Сердце мое, исходящее кровью,

Всевыносящей любовью

Полно, друг мой!

Глаша! Волнует и мучит

Чувство ревнивое душу мою.

Этот учитель, что Петиньку учит…

«Так! Муженька узнаю!

О, если б знал ты, как зол ты и гадок».

Слезы, нервический хохот, припадок.

Знаю, прости! Я - ревнивец большой.

Делай что хочешь со мной.

Сердце мое, исходящее кровью,

Всевыносящей любовью

Полно, друг мой!

Глаша! Как часто ты нынче гуляешь.

Ты хоть сегодня останься со мной.

Много скопилось работы – ты знаешь!

Чтоб одолеть ее, нужен покой.

Слезы, нервический хохот, припадок.

Глаша, иди! Я - безумец, я гадок,

Я – эгоист бессердечный и злой.

Делай что хочешь со мной.

Сердце мое, исходящее кровью,

Всевыносящей любовью

Полно, друг мой!

В общем, волки и овцы. Кстати об овцах. Родители Гриши честно влачат свою инженерную старость. Ходят по привычке на работу от звонка до звонка. Сидят в опустевшем, почти не отапливаемом разваливающемся здании-стекляшке. Придумывают себе занятия с завидной изобретательностью. Сухие, отрешенные, не привыкшие роптать. Дома смотрят телевизор за ужином и идут спать - ненадолго. По привычке недосыпать, укоренившейся с советских времен. Гриша их подкармливает тайком. С величайшими муками отселил от них сестрицу Настеньку, но это уже не помогло. Настенька окончательно озлилась в своем стародевичестве, что не мешает ей заниматься приютами для бездомных собак, траволечением знакомых обоего пола и… антропософией. А Гришина бабушка обманула все мои ожиданья и оказалась долгожительницей. Ей хватило семи лет перед революцией, из них даже три года было военных, чтобы вобрать в себя счастье достойной жизни большой дружной семьи. Она прожила на таком запасе до нового тысячелетья и даже смогла порядочно уделить своему крестнику Грише. Во всяком случае, эту неспособность ненавидеть кого-либо. Всё радовалась в своих беспросветных заботах неведомо чему, пока рак не свистнул, и теперь ее позднее, безнадежное, дорогое леченье тянет тот же Гриша. Четыре возраста собрались близ него - трое детей, жена да сестрица Настенька, родители плюс кроткая тетка, еще рано отошедшие от дел тесть с тещей и, наконец, красавица бабушка. Каждый повесил на его тонкую интеллигентскую шею по камешку - кто легонький, кто вовсе булыжник. Но Гриша зрит лишь четыре времени года - так устроены у него глаза. Се весна, се лето, се осень, се зима. Танцуют вкруг него под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди. И он улыбается обезоруживающей улыбкой.

Так свершалось «Путешествие в страну Востока». Кто вел – неизвестно. Был некто, молчаливо всем служивший. Он исчез на какой-то стоянке, будто рыбак из лодки ночью выпрыгнул, оставив другим запас пресной воды. И всем стало ясно, что он-то и вел. Нет, Гришины родные так и не въехали. Лично у меня нет никаких сомнений – на нем всё держалось не только в семье. Понимаете, после его смерти резко упал среднестатистический показатель альтруизма на душу населения. Ровно шлюз отворили.

Гриша разменял себя на детей, а дети до него далеко не дотянули. То есть и близко нет. Почему-то они от Гриши ничего не переняли. Укоренилось пренебрежительное отношенье к нему в семье - от пучеглазого тестя пошло. Дети усвоили эту интонацию, чуть только выучились говорить. В подростковом возрасте охотно в ней утвердились. Весь мощный пласт Гришиных знаний и прозрений здесь почитай пропал. Видит ли он это? Ой ли. Ему застит глаза любовь. Чуть что его ударят по правой щеке, он подставляет левую. И всё молчит. Во многоей мудрости много печали. И чем больше молчит, тем яснее вырисовываются тайные предначертанья созвездий, законы мирозданья. Если бы только сесть, записать все, что он понял, земную жизнь пройдя до половины, вернее, пройдя половину обычного недолгого срока мужской жизни. А его собственная рано умудренная жизнь уже совсем рядом с поглощающим экраном. Вот сейчас его окликнут. Он гораздо более готов к царствию небесному, чем все мы. Но присесть к столу с пером в руке ему больше не удается, и он продолжает вести всё ту же так ему не подобающую жизнь белки в колесе.

Здоровьем слаб – в скитаньях целый век.

Рожден для муз - практичный человек.

Не есть ли я, Морель, несчастнейший из смертных?

Ну, пора кончать этот плач по Грише. Изыщем повод порадоваться, как покойница Гришина бабушка, пусть ей земля будет пухом. Если к нам время от времени такой вот Гриша не придет, вконец оскотинеем. А уж чтобы долго прожил, так это мы слишком многого хотим. Его гений не раскрылся, как не раскрывается парашют над парашютистом. Но у гения рода свои планы, и что еще проявится, просияет нам в Гришином потомстве - неизвестно. Может статься, человечество получит еще и еще один шанс. У старинушки три сына. Старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак. Авось либо от дурака пойдет. Поживем, но, вернее всего, не увидим. Веку нашего не хватит - такое редко рождается. И обязательно всходит звезда.

Максим, или неплохое начало

У Максима свинка. Еще два дня тому назад, в понедельник, катались они втроем, со Стасиком и Женькой, среди дня в пустой электричке взад-вперед, всунув пустую бутылку между дверей, овеваемые в тамбуре весенним ветром. От своего Реутова и куда придется - Электроугли, Электросталь, Электрогорск. А теперь это свинство у всех троих и еще у доброй половины класса. Свинка вещь болезненная. Мать-медсестра еще вчера отвезла четырехлетнюю сестренку к бабушке на 33-ий километр. Оставила Максиму жиденькую еду на плите, закутав телогрейкой, и ушла на две смены до ночи. В форточку высовываться не велела. Поэтому Максим как встал, так сразу выставил в форточку коротко стриженную голову в шапке с опущенными ушами и узкие плечи в куртке с коротковатыми рукавами. Утреннее солнце греет Максимовы подвязанные щеки. Сверху капает на кожаный верх ушанки. Извивается невдалеке зеленая электричка. Налетела, точно Змей Горыныч, на платформу, сглотнула всех, кто там стоял. Не лопнула, показала хвост, подала сердитый голос: «Иду-у-у!» Через несколько минут съест тех, кто стоит на платформе Никольское, где голубая церковь. По крыше дома напротив за перилами, вдоль которых протянута цепь лампочек для праздничных иллюминаций, идет мужик в телогрейке - от одного домика над лифтовой шахтой к другому. Солнце светит ему в стёганый бок. Над Реутовым летят строем дикие гуси - к северу, и даже кричат. Весь день проведет Максим с облаками и электричками. Не только потому, что там, снаружи, хорошо, но также и потому, что не любит оборачиваться в безмолвную комнату. Никогда толком не знаешь, что там, за твоей спиной, делается.

Мать придет уже в темноте, а отец третий год спивается где-то в чужом доме. От него, как от козла, ни шерсти ни молока. Максим лежит животом на подоконнике, ноги греются у батареи. Не выйдя на контакт с инопланетянами, он скоро начинает скучать по человеческому общенью. Берет веревку с крючком-долларом, стащенным у матери. Она на такие крюки вешает в транспорте сумку с продуктами, купленными возле работы. Максим опускает свою удочку с третьего этажа на второй. Крючок завис, тихо постукивает в стекло Лидии Васильевны. Ага, она клюнула. Затащила веревку в свою форточку, держит. Отпустила. Напротив ее окна болтается большая сушка-челночок. Ветер треплет ее - будто великан, сложивши губы, дует в овальную ее дырку. Максим подтягивает веревку и ест, что дали, хоть и больно желёзки. Сушка очень твердая, но играть надо всерьез. Опускает Лидии Васильевне старую копейку с пробитой дыркой. Всё идет по правилам. Потом копейка к Максиму же вернется за какое-нибудь сокровище, птичье перышко или еще что. Сейчас Максим оборачивается в таинственное безлюдье своей комнаты. Подходит к буфету так осторожно, как если бы он охранялся невидимыми существами. Заедает сушку немецкой гуманитарной сгущенкой, напустив в большую банку своей свинки. Этот тяжеленный бочонок ему выдали в школе на той неделе, и он его еле донес, прижавши обеими руками к животу. Запивает чаем из термоса и скорее к окну, проверять свою наживку, а заодно спрятаться в форточке от неведомого, властвующего пустой комнатой. Время летит вместе с гусями и уж машет крыльями где-то далеко от Реутова, в голубом просторе. Максим тянется к солнцу бледным лицом, и незримым духам, живущим в буфете, слышно, как он растет.

В каком-то другом году стоит рыжая осень. Вечная троица порядком вытянувшихся реутовских ребят занята серьезным делом. Максим с Женькой под покровом темноты отвинчивают массивную алюминиевую раму в заброшенном и разгромленном кафе неподалёку от станции. Работают в перчатках, по всем правилам искусства. Стасик стоит на стрёме. Стёкла давно выбиты, добрые люди целую неделю растаскивали по домам штампованные красные стулья. Разобрать саму коробку взрослые мужики к стыду своему не догадались. Эта мысль пришла в голову способному Максиму. Вчера он с неразливными друзьями отвинтил в сумерках первую раму. Пыхтя, оттащили втроем к пункту приема цветных металлов. Спрятали на ночь в кустах, наутро сдали. Схватили деньги, сколько приёмщик дал, и скорее бежать, покуда не догнали и еще не добавили. Отметились в школе. Потом отоварились на все рубли копченой колбасой, хлебом и пепси-колой. Устроили пир горой на пустыре. Дома у Максима только рыбный суп. Копейки честно поделили и допоздна проигрывали друг другу в подкидного. Сытому домой торопиться незачем. В темноте пошли за второй рамой. Повадился кувшин по воду ходить. В разгаре операции подкрался мент и сцапал Стасика. Тот пискнул из-под ментовской пятерни. Максим с Женькой, побросав с перепугу отвертки, выскочили насквозь через два битых стекла в заросли позадь кафе и бежали ажник до Новогиреева.

Стасик своих всем известных корешей не сдал. Стоял на том, что де смотрел, как чужие парни работают. Его завалил свой же отец. Заорал, ненормальный, что это его отвертки. Лидия Васильевна прокомментировала - всегда был советский придурок, а теперь стал просто придурок. И жена с ним - одна сатана. Стасик загремел на год в колонию. За упрямство ему пришили соучастие во взломе. Чего там взламывать, всё настежь. Если бы схватили Максима, он бы Стасика тоже не впутывал. В Реутове строго. Неписаный закон крепче писаного. Ходят пока что вдвоем, Женька глядит Максиму в рот - он на год моложе. Придет Стасик - будет старшим. За битого двух небитых дают.

В одно холодное воскресное утро Максим, по своему обыкновению, высовывает в форточку уже довольно длинную шею. У соседнего Стасикова подъезда останавливается зеленый козел. Из козла выходит женщина в милицейской форме с таким лицом, что лучше не связываться. Выводит обритого Стасика в телогрейке. Ведет в подъезд к родителям. Стасик друга отлично видит, но знака не подает - конспирация. Максим торчит в форточке около часа. Дождался, увидал, как Стасика впихнули обратно в машину и увезли. Зачем привозили - непонятно. Родителей Стасиковых спрашивать без пользы. Правды не услышишь, хоть режь на куски. Вышколены в реутовской оборонке. Ладно. Через неделю Максим возвращается домой в полночь из чужого подъезда, где сейчас ребята поют под гитару. Собираются там, где их пока терпят. Прогонят – пойдут искать другого пристанища, до поры до времени. На Максимовой лестнице темно, хоть глаз коли. Надо б лампочку повесить - денег всё не соберем. Максим чуть не споткнулся о лежащих. Чиркнул зажигалкой - это Стасик с двумя такими же обритыми новыми дружками. Ушли в самоволку, а что тому предшествовало – не договаривают. К Стасику домой их не пустили. Пошли к Максиму в подъезд. Стасик посвистел условным свистом. Нет дома. Легли даже не на площадке, а поперек ступенек. Уже ко всему привычные рёбра сквозь телогрейку не чувствуют. Ногами не бьют - и то хорошо. Лидия Васильевна вынесла им поесть, зазывала к себе - нет, остались под Максимовой дверью. Вот пришел, сидит с ними до утра. Материно окно не светилось, когда он шел. Значит, сегодня до полуночи с делами управилась. Спит без задних ног, сестренка и подавно.

С утра пораньше к Стасикову подъезду подкатывает уже большая машина с решетками, в ней трое ментов. Пошли сперва в тот подъезд, потом прямиком сюда. Стасик велел Максиму уйти в квартиру. Это раньше Максим мог Стасика на стрёме ставить. Теперь командует Стасик. Небось знает, что почем. Максим в глазок не разглядел, как их брали. Услыхал только три хорошие затрещины. Мотор затарахтел, звук удалился. Максим пошел сдаваться матери. Не пришлось, ее ранний петух-будильник еще не звонил. Максим успел раздеться и лечь. Вот кабы у Стасика всё обошлось. Но тот по окончании срока не вернулся. Не пришел и годом позже. Никогда не пришел.