Поскрёбыши
Шрифт:
Дальше – час от часу не легче – Ирочкино увлеченье коллегой Сашей Файнштейном. Эти двое проводили в беседах по пять-шесть часов кряду. А Наташа, для смягченья неловкости, как проклятая занимала беседой скромную Соню Файнштейн. Тут вовремя подоспел Пьер – клин клином вышибают – славист, стажировка в Москве. За ужином у беспечных Ройтманов не глядит на странного мальчика Кирюшу Долганова. Только лишь на его мать. И уж готов увезти ее за три моря.
Если женщина в совершенстве знает латынь, греческий, иврит, всю группу славянских языков, английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, финский, эстонский, и это далеко не всё, уж на португальском она с Божьей помощью изъяснится. Нельзя поручиться, что так сразу сядет переводить из Комоэнса, но всё же. Вот они на борту самолета – окрыленный любовным успехом Пьер, трогательно смущенная Ирина и ее белокурое безумное дитя. О, русская земля, ты уже не то что за шеломенем, а и вовсе за Атлантическим океаном. Только в конце полета Пьер разул глаза и разглядел состоянье пасынка. Ладно, что сделано, то сделано.
Сейчас ржавое такси с поющим во всю свою
Посольство не достигло результата. Упрямица велела сказать – пусть приезжие сами готовят. Вот так, во множественном числе. Приезжие той порой картинно спали в пыльных креслах, помнивших лучшие времена. Луч, пробившийся сквозь рваную штору, золотил кудрявую детскую головку. Архаичные косы Ирины падали на вытертый до белесых проплешин плед. Славист напряг память. Извлёк из нее: чтоб там речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить. И перешел к действиям. Благодаренье Богу – наступленье увенчалось успехом. Кой-какой порядок в доме ему удалось навести. Через малое время хмыкающая Изаура и ее шмыгающая носом дочь подали кукурузную кашу с тыквой, бобы с подливкой и лепешки непонятного состава. Пьер не смог добудиться своих подопечных и по очереди отнес обоих в загадочные глубины дома, разместив на перинах, остававшихся нетронутыми с рабовладельческих времен.
В конце душного лета ближайшая школа у подножья холма приняла русскоязычного ученика. Испанская школа есть, но подальше. Каждое утро с ранцем на щуплой спине он трусит вниз по крутой выщербленной дороге вместе с шестерыми крепкими мальцами-мулатами. В классе никто о его особенностях не подозревает. Языковой барьер защитил его от насмешек, а новые братья от побоев. Четверо девочек остаются в усадьбе, неспешно выполняя вместе с матерью работы по дому и кормящему его обитателей огороду. Смена языка прошла безболезненно для того, кто и русского путем не понимал. И другая обстановка не беда для существа, всё равно витающего. Раньше человечьей речи его замкнуто-гениальный мозг оккупировали бессловесные мифы недооткрытого континента. Птичий толк и звериное тайное знанье легко проникли в его голову. В воображенье встали дыбом образы. Клубятся, как облака. Так уж всё сошлось. В нужное место привезла его мамочка, сама о том не подозревая. Тут его нашел Неусыпный глаз. Заметил сквозь толщу листвы темных деревьев, что соревнуются в росте. Борются за солнечный свет, буйствующий наверху. Встреча Кирюши с Тем, кто раздает дары, состоялась. Само Провиденье сыграло эту бразильскую бахиану. Теперь остается ждать, пока прорастет семя.
Ирочка преподает английский язык, тоже в португальской школе, чуть подальше. В ближайшей не было вакансий. Сама въехать в гору на старом дрындулете не может, сил не хватает выжать газ. Всегда подсаживает какого-нибудь черного юношу, идущего впереди. Бибикнет, откроет дверцу, пересядет. Тот шлепнется на горячее сиденье водителя. Вперед, и с песнями! До ее отсталого сынишки здесь точно так же никому нет дела, как и до его сводных братьев. Не признаете вы мое ро-одство… Пьер Деларю равнодушен к школьным успехам всей честной компании. Оголтелая наивность спасает Ирину от опасных догадок. Держит в неведенье относительно того, каким дикостям учат ее маленького лорда Фолкенроя здоровенные негритянские подростки. Мать надеется: если Кирюша и нарушает какие-то европейские нормы поведенья, то в общем бедламе это сходит незамеченным. Тут она права. Но в том мало утешенья.
В один прекрасный день в доме оказалась очень красивая молодая квартеронка, роль которой была не вполне ясна. Какой сосед и на каких условиях одолжил Пьеру эту полурабыню-полубарыню, осталось неизвестным. Только Ирине с Кирюшей пришлось переселиться во флигель. Там они и жили, найдя под рукой всю утварь. Видно, не их первых сюда выселяли. Перебивались кой-как, уже не обслуживаемые Изаурой, но пользуясь по неписаному разрешенью плодами сада и огорода. Прошло года полтора в странном оцепененье безволия со стороны Ирины и в покое идиотизма – что касается Кирюши. Тут на горизонте замаячил еврей из Австралии с какими-то таинственными аферами. Увидел Ирину в городке на равнине. По наитию заговорил с ней на идиш. Да, жаргоном она, конечно, владела. Не долго думая, бизнесмен купил билеты на самолет, два взрослых и один детский. Опять двадцать пять – уже на борту понял, как обстоит дело с малышом. Но они давно были в воздухе. Снова эта молчунья из застенчивости кого-то надула. Прощай, Бразилия! Никогда вы не найдете в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах. Ну уж скромные русские рощи больше в глаза не увидят этих двоих, унесенных ветром. Их ждут - не дождутся пропитанные эфирными испареньями пожароопасные эвкалиптовые заросли. Им обещан силуэт кенгуру на горизонте пустыни, не ищущие с ними встречи быстроногие аборигены и, что самое главное – сумчатые волки. Нескоро придет письмо в московскую пятиэтажку: Кирилл пишет маслом. Необычно пишет, непохоже на себя: сильно и смело.
Богема
Почему это люди, говорит Маринка, если интересные, то безнравственные, а если нравственные,
то уж такие неинтересные. Как ты можешь так говорить, Маринка. Порок, ты видела, печален, а добродетель весела. Порок смеется, но зловеще. И страшно около порока, как у порога на реке.Ужасно шумно в доме Шнеерсона. В большой однокомнатной квартире Сени Шнеерсона на Таганке. Вблизи просторной бестолковой площади, где улицы расходятся звездой. Где нынче надо месить мокрый неубранный снег и нести его на ребристых подошвах прямо в неряшливую Сенину комнату. От нее отрезан ломтик старой тетке, четвертый год больной в чахотке. Или, по крайней мере, в хроническом бронхите. Тетка долго и тяжело кашляет за перегородкой. Потом выходит, седая и растрепанная. Говорит мне: «Вы единственный нормальный человек, который здесь бывает». Это семидесятый с хвостиком год. Сеня еще советский инженер в каком-то гипропро. На перегородке с теткиной стороны – я туда захожу, когда она зовет сквозь кашель – большая Сенина фотография. За рабочим столом, на котором два портрета Ленина, вымпел «Ударник коммунистического труда» и рогатая модель спутника. С Сениной стороны – его портрет с квадратной черной бородой, в ровно намалеванной синей рубашке. Поверх толстого слоя краски приколот настоящий комсомольский значок. Это только одно из дюжины Сениных изображений, подмигивающих и показывающих язык обескураженному посетителю. В различной технике и разных видах – фавна, кентавра, чёрта в ступе. С каждого из своих друзей-художников Сеня взымает такую дань. Иногда постоянную экспозицию вытесняют наскоро устраиваемые персональные выставки кого-то из тех же двенадцати. Сейчас холсты, натянутые на разноколиберные подрамники, перевернуты и прислонены к стенам. Можно наклонить и посмотреть. Автор иной раз спьяну запротестует. Потом положит гнев на милость и сам показывает с комментариями. Сеня стоит посреди всего этого бардака в синей рубашке, с комсомольским значком, борода лопатой. А никак не фавном и не кентавром. Боже упаси. И все его апостолы толкутся рядом. Пили, пьют и будут пить. Убийственный шум летит к высокому потолку, оседая на лепном плафоне. Ma boh`eme.
Ну да, Сеня тоже пробовал писать, маслом и по-всякому. Никому не заказано. Но пить ему удается лучше. Я не пишу и не пью. Сторонюсь порока. Мне разрешено наблюдать. Володя Алейников берет лист из школьной рисовальной тетради. Разливает по нему красное вино. Мокает обагренные вином пальцы в сырую акварель. В две минуты начал и закончил мой портрет. Краешек глаза со зрачком, одну крылатую ноздрю и уголок темных губ. Похож до мурашек на спине. Рядом не раздеваясь стоит Борух. На паркете в калошах – с них натекла лужица. В слишком вызывающем для начала семидесятых черном пальто до пят и столь же мрачной шляпе. Совсем неплохо смотрится. Опирается на длинный зонт. Разыгрывает барона де Шарлюса. Хвастается всеми грехами, половину выдумывает. Ведет так называемые коллекционерские операции – во всем мире пик моды на дореволюционную Россию. Мебель, аксессуары – лампы, часы. Семейные портреты, иконы. Сует свои рога и копыта ко мне – у меня есть, но я не отдаю.
Собратья-инженеры, все с пятым пунктом, у Сени бывают, но в другие дни – он не любит мешать вино с водой. Не знаю, почему тетка их не посчитала за нормальных людей. Вместе ездят в провинцию налаживать автоматические линии по заводам. Копят на кооперативы и машины. Все, кроме Сени. Зимой отправляются кататься на горных лыжах, чтоб потом весь год чувствовать себя суперменами. С Сеней, пока он такой, как сейчас, скучно не бывает. Но это в феврале. Когда зима изломится, медведь переворотится. Сейчас декабрь, темень за окнами. Мокрый снег, затоптанный паркет и тусклый свет под бесконечно далеким потолком.
Вдруг сразу всё пришло в движенье Часы не вовремя пробили, окно открылось сквозняком. Лист с акварелью закружился, упал под захламленный стол. Сошли со стен два-три портрета, у Боруха раскрылся зонт. Когда волненье улеглось, средь комнаты стояла женщина, с которой еще не было написано ни одного портрета. Она пришла без предупрежденья, не сообразуясь с Сениными четко расписанными журфиксами – для чистых и нечистых. Ее зовут Зоя, она полна жизни, то есть чиста и нечиста одновременно.
С того дня пошла свистопляска. Этот бриллиант пульсировал, как маленькая звезда, и принципиально не мог быть заключен ни в какую оправу, достойную или недостойную его. Портреты писались, талантливыми людьми, но не могли передать биенья и мерцанья. Такая модель – вызов на богоборческое состязанье, которое известно чем кончается. Да здесь владел и любил Сеня, по крайней мере сначала. Выглядело абсурдно. Всё равно что владеть рекой от истока до устья. Мы, его друзья, вскоре измучились вместе с ним вечными переменами в Зое. Они были сродни превратностям судьбы. Река рушила плотины и затопляла берега. Чтоб не ездить более в длительные командировки, Сеня покинул свой гипропро и прочно занялся антиквариатом. Тетка ушла в лучший мир, послав нам из-за тонкой стенки краткое напутствие – живите! Мы последовали ему без колебаний. С тех пор не стало перегородки в Сениной комнате и преград его движенью по пути порока, Маринка (она делает круглые глаза).
Изломилась зима, и в не такие уж короткие дни февраля мы все на Карпатах. Сеня в ударе. Играет на гитаре, поет свой новый цикл песен – к Зое. Всю ночь гудит огонь в изразцовой печи – дрова сами ходят из лесу. Хозяйка жарит нам пончики, обжигая руки над плитой. Ели начинаются там где-то далеко внизу, а заканчиваются в низкооблачном небе. Но свалился с неба еще один человек. Зоя разжала зубы, Сеня упал из-под купола.
Весна пришла, но она опоздала. Любовь больна, она кашляет кровью. Не подходите, это заразно – а я хочу подойти. На Таганке чирикают воробьи. В грязном дворе ручей промыл ледяную корку. Щепка уплывает к уличной решетке. Небо разбилось на мелкие осколки луж. Дверь отперта. У Сени стеклянные глаза. Сеня, голубчик, соколик, что с тобой? Молчит, на столе ампула.