Послание госпоже моей левой руке

Никто еще не знал, что, оставив дочь на чисто выскобленном кухонном столе, он снял со стены ружье и с крыльца расстрелял все живое: псов, одного за другим, и ни один не посмел уклониться от разрывной пули, затем коней, телят, коров, быков, овец, кур, гусей, уток, наконец, и свиней. Через несколько минут двор был завален мертвой животиной, и из-под этой груды остывающего мяса вниз по склону с журчанием бежал ручей дымящейся крови.

После этого он снял со стены другое ружье, браунинг, и пошагал в город.

Было раннее утро. Старик шагал размеренно, не глядя по сторонам и никого и ничего не замечая. Он даже не взглянул на запертую дверь парикмахерской, хотя, наверное, знал о недавнем самоубийстве Илюхи, оставившего Цареву письмо с единственной загадочной фразой: «Не знаю». Он прошел через пробуждающийся город и остановился на тротуаре, окаймлявшем городскую площадь.

Как он и ожидал, навстречу ему выбрел ссутулившийся Царевич с обезьяной на поводке. Он остановился, увидев отца. Говорят, ровно минуту они стояли и молча смотрели друг на друга. Наконец Царевич вздохнул и улыбнулся — говорят, впервые в жизни и, говорят, с облегчением.

Первая пуля сбила парня с ног, вторая перевернула на живот, третья подбросила в воздух и отшвырнула метров на пять в сторону, к газетному киоску, четвертая расколола череп на две половинки. Пятый патрон перекосило и заело в патроннике (он подпиливал гильзы, но раз на сто выстрелов все равно заедало).

Прибежавший в одних трусах и с пистолетом в трясущихся руках участковый нашел старика сидящим на корточках возле остывавшего тела.

Ополоумевшая от ужаса обезьянка рвалась с поводка, жалобно вереща и держа на весу сломанные ручонки; она беспрестанно дергала ремешок, и рука Царевича с намотанным на нее поводком подпрыгивала, как живая…

Браунинг был прислонен к забрызганной кровью стенке газетного киоска.

Поскольку камера в милиции была закрыта на ремонт, участковый отвел старика к себе домой и запер в дровяном сарайчике, где стояла драная раскладушка и пахло гниющим деревом.

Когда через полчаса участковый принес Цареву яичницу, три вареные картофелины и полкастрюли клюквенного компота, старик лежал на раскладушке. Его чудовищно огромные босые ступни упирались в дверь, и между пальцами ног уже проросли какие-то мелкие белые цветочки, источавшие недобрый запах. Под голову старик подложил чурбачок, на котором милиционер щепал лучину для растопки. К еде Царев не притронулся.

День был жаркий и душный. С востока небо затекло алым цветом. Люди разговаривали вполголоса, опасливо обходя стороной газетный киоск: его даже к концу дня не удалось отмыть от Царевичевой крови. У киоска сидела и плакала Сурнушка, обвязавшая голову черным платком, взятым взаймы у соседки.

Говорят, она-то и рассказала старику про дым над лесом. По ее словам, вечно висевшая над лесом грозовая туча наконец-то разродилась огнем.

Уже через полчаса участковый, принесший старику ужин, обнаружил пропажу и поднял тревогу. Вася Левый сказал, что видел Царева: он быстро шагал в сторону леса. Туда люди и кинулись. Много людей. Наверное, весь городок.

Мы миновали ворота — при нашем приближении они сами рухнули и рассыпались гнилым прахом — и, пройдя через лес, вышли к холму.

Дом был объят пламенем. Гудящий огонь хлестал из окон, изо всех щелей.

Мы разобрали ведра и выстроились цепочкой от болота к пожару. Но как только первое ведро оказалось у Сурнушки, стоявшей ближе всех к дому, из огня на крыльцо шагнул Царев.

Он выстрелил в воздух, передернул затвор и направил ствол на Сурнушку.

Она послушно вылила воду себе под ноги.

Пожар разгорался. Дом скрипел и трещал, и казалось чудом, что он еще не рухнул. Дрожало и стонало Птичье Древо, чьи корни вспучивали и рвали сухую землю.

Люди завороженно взирали на высокого старика, замершего в дверном проеме на фоне ревущего пламени: большая лысая голова, необъятная грудь под застиранной рубахой, спокойное, какое-то умиротворенное лицо…

И вдруг он шагнул в дверь и исчез за стеной огня, и оттуда с диким воем вылетел клубок дыма и пламени.

Никто не шелохнулся. Мы стояли и плакали вокруг груды битой скотины, над которой возвышался покосившийся памятник Генералиссимусу. И не было над нами ни грозовой тучи, ни звезды.

Сон Риччардо

Лавинелла происходила из знатного рода, от природы была наделена умом немалым и острым. Ей не было еще восемнадцати. Была она свежа, мила и на редкость хороша собой. Целые дни проводила она у окна, выходившего на главную улицу подле портала церкви Святого Августина. Скрытая ставней от посторонних глаз, она наблюдала за прохожими, из которых наконец выделила некоего Риччардо. Красотою, изяществом и благородством он намного превосходил всех, кто когда-либо проходил или гарцевал на коне под ее окном. Лавинелла влюбилась в Риччардо. Страсть захватила ее всецело, и девушка не знала, как удовлетворить свое желание, чтобы не сойти с ума. Фантазия, изощренная одиночеством, подсказала ей способ, а закаленное одиночеством сердце стало оплотом ее мужества.

Вечером во вторник, слывший самым беззаботным и веселым днем сиенского карнавала, Лавинелла тайком от домашних выскользнула на улицу, скрыв лицо под маской. Встретив Риччардо, который вышел из дома со светильником в руках, она приблизилась к нему и нежным и жалобным голосом попросила позволения зажечь от его светильника свой фонарь. Одета она была легко и богато. Руки ее дрожали. Риччардо решил воспользоваться подвернувшимся случаем и после прогулки, убедившись, что незнакомка питает к нему слабость, пригласил ее в свой дом. Они поужинали с вином. Риччардо принялся упрашивать ее снять маску. В конце концов Лавинелле пришлось уступить пылким и настойчивым уговорам того, кто властен был ей приказывать и кто, даже повелевая, оказывал ей милость.

— Уберите все светильники, — сказала она, — и я перестану упрямо и столь невежливо отвергать вашу любезность. Я хочу доказать вам, как мило и дорого мне все, что исходит от вас, сколь сердце и воля мои готовы служить и повиноваться всему, что вам угодно будет повелеть мне честным и благородным образом.

Светильники были вынесены. Лавинелла сняла маску. Когда любовники, устав, лежали рядом, она рассказала ему об ухищрениях, приведших ее в его дом. Однако едва Риччардо велел внести светильники, как Лавинелла тотчас надела маску. На все просьбы Риччардо снять личину девушка твердо отвечала отказом. Впрочем, сказала она, ежели он позволит ей беспрепятственно уйти, то не пройдет и двух часов, как он получит достовернейшие сведения о том, кто она такая. Риччардо недоумевал, почему, не желая исполнить его просьбу здесь, она вдруг откроется в другом месте, — но в конце концов решил сделать так, как угодно и приятно даме.

Он проводил ее в квартал Казато, где тем вечером давали большой бал. Лавинелла попросила его войти в дом, в котором гремела музыка, спустя некоторое время после нее и обратить внимание на женщину, которая станет покусывать кончик своей косынки: это та, которая, испытывая от сего великую радость, незнакомкой лежала в объятиях Риччардо и всецело отдала ему душу свою и тело.

Поступив так, как она просила, Риччардо обнаружил, что маска обманула его. Она ускользнула через другую дверь, выводящую к церкви Санта-Кроче, сообщает Шипионе Баргальи в новелле пятой своих «Забав» («Забавы, во время которых прелестные дамы и молодые люди развлекались пристойными и приятными играми, рассказывали новеллы и спели несколько любовных песенок» — таково полное название труда Баргальи).