После Апокалипсиса

— И мы наконец-то сможем жечь огни! Жечь наши веселые огни, не боясь, что нас найдут с воздуха.

— Вы никогда не сможете жечь огни, Балор. Люди не допустят этого. Они пошлют самолеты с Суши. Пошлют войска. Всю Дельту превратят в минное поле, как это было во время той войны.

— Та война была давно, — отмахнулся Балор. — А Дельта — наша.

Фома вернул кубок Балору.

Бесконечная война, подумал Фома. По крайней мере, до тех пор, пока не истребят всех кэлпи. Несмотря на всю их честь. Или благодаря этой чести. Лучше бы они по-прежнему были трусами. Пока кэлпи были трусами, у них был шанс.

— Где вы жили раньше, Балор?

— Мы всегда жили здесь, — ответил Балор, — мы всегда жили в Дельте. Дельта — наша.

— Ты врешь, Балор. Раньше не было никакой Дельты. Земля была сухая.

— Как — сухая? — удивился Балор. — Совсем? Никакой воды?

— Нет, — сказал Фома, — я читал в учебнике, что по ней текли реки, но с одного берега такой реки можно было увидеть другой берег. Я читал и смотрел кино. И тогда везде были люди. Везде-везде. Где были вы? Почему тогда не нападали на людей?

— Я не помню так далеко, Фома, — ответил Балор, улыбаясь, — барды помнили. Бардов больше нет. Ты наш бард, ты помнишь про то, что было до Дельты. Это замечательно.

— Прежде чем мир стал принадлежать кэлпи, он принадлежал людям. Потом, пришла Большая Вода, и он изменился. Потом появились кэлпи. Потом случилась большая война. Кто начал войну, Балор? Почему, вместо того чтобы воевать, люди и кэлпи не попытались подружиться? Почему истребляли друг друга?

— Это люди нас истребляли, — возразил Балор. — Мы воевали честно.

Фоме показалось, будто он ходит по кругу. Барды поют, и трусливый делается смелым. Барды поют о честной войне. Почему ни один из бардов не попытался спеть о мире?

— Ты — наш бард, — льстиво сказал Балор, — наше гнездо прославилось благодаря тебе.

Он положил руку Фоме на плечо и притянул его к себе. Фома стряхнул с плеча чужую зеленую руку и встал.

— Не хочешь поиграть со мной, бард? — Балор улыбнулся широко и доброжелательно. — Ну-ну, не сердись. Для меня тут нет обиды — бард принадлежит сам себе.

Фома встал. Повсюду — на тростниковых настилах, на досках, уложенных поверх высоких свай, — веселились кэлпи. Веревочные лестницы колыхались на легком ветру, к ним для красоты были привязаны зеленые ленточки. Всюду были кэлпи, они шумели, пили из серебряных и деревянных резных кубков, жарили на раскаленных камнях, на потайных костерках водяных змей, сидели на тростниковых циновках, на перекладинах в развилках деревьев, на зеленой траве… Некоторые сидели парами, тесно сплетя руки. От таких Фома отворачивался, делая вид, что смотрит в другую сторону.

Ни одной женщины, подумал он, ни одного ребенка.

Наверное, они прячут их в недоступных густых плавнях — километры и километры зелени и воды, то, что с самолета кажется сушей, а на самом деле трясина, зыбкое месиво, обманчиво прикрытое сверху плавучими островками, ряской, тиной…

А где прячется она?

Где-то совсем рядом, думал он, совсем рядом.

Иначе откуда бы эта мелодия у него в голове, откуда этот зов, эта тоска по недостижимому…

Он шел на этот зов меж спящими, меж сплетенными телами. Вдруг настала ночь, совершенная, тихая, звездная ночь. Звезды отражались в воде, он никогда не думал, что от звезд на темной воде могут быть дорожки…

Там, за деревьями, если пройти чуть вглубь и влево, если свернуть на эту тропу…

Тропа по обе стороны поросла бледными колокольчиками-тройчатками, словно самосветящимися бледным светом, а в конце пути была поляна, окруженная густыми зарослями ивняка, и в самом сердце этой поляны стояла она.

Он подошел к ней, схватил за руки…

Она тоже светилась, словно эти цветы-тройчатки, словно прекрасный опалесцирующий сосуд, словно мраморная статуя, погруженная в толщу зеленой, пронизанной солнцем воды.

— Откуда ты взялась? — спросил он.

Ни одна лодка не подойдет к лагерю кэлпи бесшумно, ни один пришелец не останется незамеченным… И все-таки вот она, стоит тут, перед ним, стоит и светится…

— Я умею открывать тропы, — сказала она.

— Открывать тропы?

— Да. — Она улыбнулась и приложила прохладную руку к его щеке. — Помнишь, тогда в вашем парке, на насыпи? Тропу можно открыть в любом месте, лишь бы на другом ее конце были деревья.

— Это ваша кэлпийская магия? — спросил он шепотом.

— Да, — кивнула она, — это наша фоморская магия. Ты избегаешь называть нас нашим тайным именем? Но у тебя у самого наше имя, маленький бард.

— Это случайность.

— Да, — согласилась она, — это случайность.

Колокольчики-тройчатки пахли так, что у него перед глазами плавали белые точки. Потом он понял, что это золотоглазки, они окружили его, их прозрачные бледные крылышки трепетали у его век.

— Они всегда приходят, когда приходишь ты?

— Нет, — сказала она, — они всегда приходят, когда приходишь ты. Ты пел моим людям, я знаю.

— Да, — согласился он, — я спел им четыре раза. Один раз — песню битвы, другой раз — песню смерти, третий раз — песню хитрости и четвертый раз — песню славы.

— Как ты вырос, маленький Фома!

Он молчал. Личинка вертячки, думал он, зов, который нельзя преодолеть…

— Мне не следовало приходить сюда, — сказала она, — но я пришла. Что ты со мной делаешь, маленький Фома?

— Зачем я тебе? — сказал он хрипло. — У тебя есть твои воины.

— У меня есть мой бард… Наконец-то у меня есть мой бард. Я выбрала тебя и не ошиблась.

Она прильнула к нему, руки ее были точно две серебристые рыбки, они скользили по его телу, это было щекотно и сладко…

Он отстранил ее, и ее руки в удивлении метнулись прочь.

— Сегодня я помогал воевать со своим народом. А человек из моего народа пытался убить меня.

— Это значит, ты становишься взрослым.

Я взрослый, подумал он и обнял ее. И она прошептала ему в ухо теплым дыханием:

— Ах, что ты со мной делаешь!

Он целовал ее волосы, они были теплыми и пахли мокрой лесной зеленью и белыми цветами, целовал ее маленькие уши, нежные, словно перламутровые раковины, целовал ее глаза, прикрытые бледными веками с синеватыми прожилками.