После града
Шрифт:
Шофер в черной кепке сидел в дверцах кабины, свесив почти до земли длинные, в резиновых сапогах ноги. Как только мы поравнялись с ним, он громко, хрипловатым голосом крикнул:
— Алле, кореш! Бензинчику б с ведерко…
И осекся, узнав Сергея.
Трехтонка наша выбралась из «коридорчика» и поползла к сухой правой обочине. Сергей с горячностью стал прибавлять газу. Казалось, ему хочется как можно быстрее и дальше отъехать от шофера в черной кепке, от его могучей машины, оставшейся теперь без бензина. И если бы позволяла дорога, Сергей, как подумалось мне, бешено погнал бы свою «матрешку». И так же,
Но я ошибся. Сергей вдруг начал вести себя странно. Руки его, еще минуту назад такие проворные и умелые, сейчас без надобности хватались то за ручной тормоз, то за рычаг переключения скоростей, то остервенело вращали руль. Сергей явно нервничал.
— Не ладится что? — участливо спросил я.
Он не ответил. В сердцах выключив, видимо, раздражавший его «дворник», Сергей остановил машину и выскользнул из кабины. В ту же минуту через окно в задней стенке я увидел его в кузове: полунаклонив невысокую железную бочку, он наполнял бензином ведро. «Так вот в чем дело, — догадался я. — Кончилось горючее». И снова подумал о том, как иногда может не везти человеку.
Размышляя так, я вдруг почувствовал, что остался один. Уже не булькал, выливаясь из бочки, бензин, никто не открывал дверцу кабины, не появлялся у радиатора. Я опять выглянул в окошко: бочка стояла на месте, а Сергея не было. Прислушался — ничего не услышал. Я открыл дверцу, вышел из кабины и тотчас увидел Сергея: с ведром в правой руке он торопливо шагал по разбитой обочине дороги к тому месту, где неподвижно темнел оказавшийся без горючего трехосный грузовик.
Чтобы не смущать Сергея, я снова влез в кабину, но слышал, как, вернувшись, он швырнул ведерко в кузов и, пробуя сапогом задние колеса, что-то невнятно бормотал.
За руль он сел как ни в чем не бывало, закурил и мягко тронул машину.
— Что же ты, — спросил я Сергея, — он тебя кулаком, а ты его пряником?
— Засосет же чудака. Дороги тут с плывунцом. Два-три часа простоишь — и хоть тягачом вытаскивай.
Машина, где только можно было, переходила на предельные скорости. Сумерки сгустились, наступил вечер, пришлось включить фары. Свет их мгновенно смешался с дождем, и впереди нас будто задымило. Но черные, затененные провалы впадин и луж видны были все-таки далеко и отчетливо.
Все время позади нас слышался гул второй машины. Шофер трехосника, видно, стеснялся обгонять нашу «матрешку» и покорно плелся в хвосте.
Через час мы подъехали к Сосновке. Сначала издалека, потом все ближе и ближе замаячили десятки огоньков. Вот уже отчетливо обозначился и первый дом. Свет фар вырвал из темноты глухую стену и на ее фоне чью-то, скорее всего женскую, фигуру.
Да, это была женщина. Она быстро шла нам навстречу, прикрывая глаза от яркого света. Сергей, увидев ее, заулыбался и с ласковой укоризной, ни к кому не обращаясь, сказал:
— От чудачка…
А сам — я это чувствовал — был переполнен неизбывной внутренней радостью.
Когда женщина подошла ближе, Сергей остановил машину, открыл дверцу кабины. И тотчас я услышал мягкий, с оттенком упрека голос:
— Что
же ты, Сережа…— Так вот получилось, — виновато объяснял Сергей. — Пришлось позагорать немного.
— А я обо всех несчастьях уже передумала.
— Ну что ты… — Он привлек ее к себе, беззвучно поцеловал и вдруг спохватился:
— Что ж ты под дождем стоишь? Садись в серединку, в тесноте не в обиде.
Он вылез, пропуская невесту. Она, радостная, повеселевшая, проворно шмыгнула в кабину, не обратив на меня никакого внимания. И тут же пожаловалась Сергею:
— А дядя мой так и не приехал.
— Путь-то нелегкий, Машенька.
— И то верно, — ласково согласилась она.
Машенька?.. У меня екнуло и до боли заколотилось сердце. Но я не стал сразу открываться и племяннице. Решил так: как доедем до дому, так и попрошу причала. А заодно и пожму руку зятю. За солдатскую выучку да за доброе сердце…
Сальвия
Трехлетний Коля, просунув в щель забора губы, нос, полщеки, блестя серым глобусиком удивленного глаза, спросил у колдовавшего над клумбой садовника:
— Дядь Петь, а что вы работаете?
— Огонь зарываю в землю, — устало распрямился дядя Петя.
Губы в щели широко раскрылись, щеки оттопырились, глобусик раза два нырнул под ресницы. Недоумение боролось у Коли с недоверием. Победило недоверие. Коля сказал:
— Огонь не закапуют, потому что он не растет.
— А ты приходи через месяц, — сказал садовник, закуривая. — И мы посмотрим, растет огонь или не растет.
Коля по-взрослому кивнул, и еще долго виднелись в заборе его нос, полщеки и глаз. Потом он ушел. И забыл о закопанном в клумбе огне.
Но садовник не забыл. Когда над клумбой поднялось красное, в опаловой дымке пламя, он сам позвал Колю:
— Ну, видишь? Пророс огонь.
Пламя колыхалось под легким ветерком, но язычки его упрямо тянулись кверху, ажурно лучась в свете дня. Их было много на клумбе. Самыми яркими и живыми казались те, что пробились повыше.
— Это не огонь, это цветы, — разочарованно сказал Коля. — Огнем могут гореть только дрова.
Садовник улыбнулся:
— А ты присмотрись получше.
Коля смотрел долго, редко мигая, сопя и хмурясь. И вдруг его глаза посветлели, он будто увидел что-то новое для себя. Губы у него раскрылись, щеки чуть вспухли. Он перевел взгляд на дядю Петю, потом опять на клумбу, горевшую дробнолистой сальвией.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал дядя Петя. — А ты не верил.
Потом садовник говорил уже не то с Колей, не то с самим собой:
— Это мы сами виноваты: видим только то, что видно. А ты возьми его, такой вот цветок, в руки. Вроде и холодноват на ощупь, а на самом деле греет… Да ты иди сюда, поближе, — сказал он Коле.
Тот ловко протиснулся в узкую щель и подошел к клумбе.
— Правда ведь греет? — спросил садовник и, взяв Колю на руки, посмотрел в его затененные ресницами глаза. В них отразилась почти вся клумба. Только там, в зрачках, цветы были микроскопически мелкими.
Коля не знал, греют или не греют эти кумачово-дымные, похожие на огонь цветы. И он опять промолчал. Но не переставал смотреть на клумбу.