После наступления темноты

Никогда не знать разницы между тем, что реально, и тем, что является ложью.

"Мистер Фремонт? Вы меня слышите?"

Как и во всем остальном, все зависит от судьбы. Теперь я это знаю. Есть то, чего мы хотим, то, чего мы не хотим, и то, что должно быть. И ничто не может остановить то, что должно быть. Загнанный в угол, я знал, что ты поймешь, какую боль причинил, и как мало нужно для того, чтобы непритязательный человек превратился в негодяя и преступника. Ты увидишь, что во мне это живет и процветает - нечистый дух, владеющий душой раненого человека, для которого кровотечение никогда не остановится.

И никогда надолго.

"Меня зовут доктор Бонне. Сейчас я позабочусь о вас".

Когда-то, давным-давно, все было особенным, священным. Любовь, которую мы разделили, наш союз, а затем рождение ребенка - такой удивительный дар, такой чистый и совершенный, что он сделал нас единым целым, или так казалось. Все это имело смысл. И все это было потеряно. Забрано. Отдано.

Мы должны были ответить за это.

И ты тоже.

"Мистер Фремонт, вы понимаете?"

Я очнулся.

"Вы сильно пострадали, мистер Фремонт".

Да поможет вам Бог.

"Очень тяжело пострадали".

Боже, помоги нам всем.

* * *

Сна больше не было, и все же он не мог видеть, не совсем. Завихряющиеся световые пятна и теневые фигуры дрейфовали вокруг, словно погруженные и плавающие в мутной жидкости. Непрерывный звуковой сигнал доносился до него издалека, а все остальное начало исчезать из поля зрения, и наконец он оказался в больничной палате без окон, две из четырех стен которой состояли из больших окон, за которыми виднелся большой стол или стойка. Глаза моргнули, еще немного прояснились, и он стал разглядывать унылые стены, блестящий пол, тусклые лампы, освещавшие палату настолько, что можно было различить очертания различных приборов вокруг кровати, на которую его уложили. И тихо - почему так тихо? Только непрекращающийся писк, чуть громче, чем раньше, но постоянный. В следующие несколько секунд он понял, что аппарат стучит в такт с его сердцем. Это должно было успокаивать его, так почему же это так пугало его?

Он попытался поднять голову, чтобы получше рассмотреть себя, но не смог пошевелиться. Он сделал медленный вдох, выдохнул и попытался снова. Он не мог поднять голову с подушки, и что-то раздражало его нос: трубка или какое-то пластиковое приспособление было засунуто туда и подключено к одному из прикроватных аппаратов. Он отчаянно пытался поднять руку с бока и отвести трубку, но рука не поддавалась. Он посмотрел вниз. Руки были прямо у него под боком, но обе в гипсовых повязках.

Они сломаны. Я сломал обе руки.

Звуковой сигнал усиливался... громче... быстрее.

Падение с крыши - или прыжок - он вспомнил сейчас, глядя, как по мощенной булыжником подъездной дорожке к нему мчится лунная ночь.

Он попытался снова.

Я не могу... Я не могу пошевелиться, я... Господи, я не могу пошевелиться.

Борясь с паникой, он на мгновение зажмурил глаза, сделал еще один глубокий вдох и снова открыл их.

Он решил начать с чего-нибудь простого, например пошевелить пальцами ног. Он попробовал, и хотя ему показалось, что у него получилось, когда он напрягся, чтобы увидеть свои ноги, все, что он смог различить, - это тонкое коричневое одеяло, плотно натянутое на его туловище.

Я ранен. Мне очень больно.

Он посмотрел за изгиб одеяла, где, как он знал, должны быть его бедра. Там, где одеяло должно было быть натянуто, оно было плоским до самого изножья кровати.

Резкая боль пронеслась по ногам и опустилась в ступни...

Боже, нет, нет, я...

...голени и ступни исчезли.

Он закричал. Он чувствовал, что кричит. Но все, что из него вышло, - это отвратительный визгливый хрип, когда его лицо было замотано бинтами, кости под ним раздроблены, челюсть сломана и неподвижна.

Падение раздробило все его тело, но неужели он так сильно сломал ноги, что их пришлось бы ампутировать? Может ли такое быть?

Сколько времени он пролежал на подъездной дорожке, окровавленный и разбитый, прежде чем его кто-то нашел?

Гаррет, мальчик мой, где ты? Мне так жаль, сынок, я...

В дальнем углу комнаты что-то шевельнулось. В тусклом свете он ничего не мог разобрать, но, судорожно оглянувшись в сторону двери, увидел длинный, пустой и относительно темный коридор, ведущий к его палате. Пост медсестер через окно был также безлюден и тих.

Но он больше не был одинок. Возможно, он никогда им и не был.

Тени отступили, как будто невидимые руки, обнажив странные темные очертания чего-то неестественного. Странные симметричные углы, капающая влага, целая сеть, собранная воедино в самом темном углу комнаты.

Вот как они вас туда заманивают.

Зажмурив глаза от ужаса, он поднял взгляд к потолку.

Сначала они заставляют тебя приспособиться.

Что-то черное пронеслось по комнате, словно гигантский краб.

Потом тебя спускают вниз.

Гарри почувствовал теплое дыхание у своего лица, как будто кто-то пыхтел рядом с ним, прижавшись лицом к его боку. Он не мог повернуть голову, но судорожно переводил взгляд в сторону. Кто-то... что-то было рядом...

"Это и есть сила любви, Гарри".

Келли, помоги мне, я...

"Это заставляет тебя верить во все, даже если это неправда".

Что-то упало с потолка.

"А тебе все равно".

Руки, я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне, пожалуйста, я хочу, чтобы ты убрал руки, убери их!

"Потому что это такое сильное чувство, что ты не можешь его отпустить".

Комната сдвинулась, потолок уплыл в сторону, и вдруг он упал на твердый кафельный пол в путанице трубок, проводов и бинтов. Он слышал тяжелое дыхание тех, кто двигался в тени, тех, кто тянул его, тащил к трубам.

"Ты больше никогда не захочешь остаться без этого".

Огромное отверстие, из которого капала влага, как из пасти гигантского угря, приблизилось, так близко, что он почувствовал запах нечистот внутри.

Не надо, просто отпустите меня, я не хочу, пожалуйста, не надо, я...

Его крики остались неуслышанными: нечеловеческие руки подняли его, предлагая изуродованное тело богам внизу, проталкивая его в отверстие, заставляя его извиваться и стонать в знак протеста, все глубже погружаясь в слизь и тьму, а вдалеке мелькали очертания комнаты, где рядом с кроватью в забрызганной кровью тапочке стояла его жена, ее голова была маской из крови, если бы не любящая улыбка на ее разбитых губах.