После полуночи

— У меня была богатая событиями жизнь: на скольких совещаниях я присутствовал! На заседаниях бюро, на партийно-хозяйственных активах… на сессиях райсовета. Так что я могу быть доволен.

Он, действительно, имел вид довольный… как человек, исполнивший свой долг.

— А как вас сподобило сюда? — поинтересовался я. — Вы же дорогу переходили всегда на зеленый свет, так я полагаю.

— Да, я жил, как по тонкой жердочке через ручей шел осторожно, осмотрительно. Я был удачлив в жизни и умер благополучно, ненасильственно. В родном, знаете ли, доме, под рыдания близких…

Я забываю упоминать, что где б ни находился, оказавшись тут, в новом пространстве, поблизости появлялись и исчезали неясные фигуры этакого эфирного свойства; иногда я слышал даже обрывки фраз, произносимых ими, или даже смех. И еще все время у меня было такое чувство, будто я открыт со всех сторон беглым или внимательным взорам. Однажды услышал даже знакомый голос, заставивший меня оглянуться: кто-то совсем близко проследовал мимо, говоря с неповторимо печальным выражением:

— Мне одиноко… поговорите со мной.

Это был тот самый голос, слышанный мною в телефонной трубке в моей земной жизни. Он опять упомянул — не для меня, а кому-то — о вселенском ветре, который носит его, и о том, что нескоро ему быть в Милете. Я решил, что обязательно потолкую с ним, но он исчез.

Две женские фигуры плыли или шагали в некотором отдалении от нас. Они заинтересованно оглядывались в нашу сторону: мы, беседуя, не стояли, а словно бы посиживали в «креслах» над музыкальной школой, которую у нас в Новой Корчеве зовут музыкально-фекальной из-за сильнейшего запаха от вечно неисправного канализационного колодца тут, в низинке. Теперь-то зловоние это не ощущалось, мы были для него недоступны.

А эти женщины остановились над магазином, который любовно зовут «лягушатником», поскольку он в низинке. Собака, недавно всплывшая, кинулась к ним со сдавленным лаем. Одна из фигур отшатнулась испуганно, а другая приласкала собаку: наверно, знакомая.

«Ужасна весть: душа нетленна / Исторглась из-под ребер пса, / Любимого ньюфаундленда, / И с лаем устремилась в небеса…»

— Гуляют, — заметил я, чтоб поддержать разговор с моим собеседником…

— Пребывают, — поправил он меня. — Нам всем определена программа пребывания.

— Что за программа?

— Узнаете, — загадочно отозвался он. — Хотя, собственно секрета нет: третий день… девятый… сороковины… если по-земному. Тут другой отсчет, тут времени нет. Но для понятности будем считать привычно на дни и недели. Я вот уже седьмой день тут.

Голос его понизился до шепота, стал таинственным:

— После сорокового дня сюда уж не возвращаются — это срок окончательного приговора, день прощания. Кстати, сегодня кого-то из наших будем провожать.

Он почтительно возвел очи ввысь.

Я, пожалуй, только теперь заметил, что там, в невообразимой вышине, среди звезд, переливавшихся всеми цветами радуги подобно капелькам росы, затмевая их, сиял тоже сам по себе иной свет, такой же, что и вокруг нас, но гораздо более яркий и взволнованный… Да, именно взволнованный! Я не могу найти более точного определения, потому и употребил это слово. В том свете растворено было некое духовное напряжение, оно все это время нисходило на нас сверху, мы чувствовали его, хотя и не сознавали источника.

11.

— Вы верующий? — осведомился у меня человек с батожком.

Верующий ли я? Это я и сам хотел бы узнать.

— Ясно, — отозвался он, видя мое затруднение.

— А вы? — спросил я в свою очередь.

— Я матерьялист, — отвечал он с большим достоинством. — То есть верю только фактам. Если явится сейчас перед нами Христос — как я могу не поверить в его существование? Поверю! Хотя бы и Бог-отец — то же самое. А если, знаете ли, одни разговоры… что будто бы где-то кто-то есть…

— Разве вам еще не было предъявлено никаких фактов?

— Пока что ничего. Мы как бы в карантине… идет как бы дознание, следствие, а высший суд — потом.

Я слегка опешил.

— Что за дознание?

— Вызывают, допрашивают, обличают в грехах. Узнаете в свой срок! — уклончиво объяснил бывший заведующий райтопом.

— Что с вами было на третий день? Ведь это какой-то знаковый рубеж.

Он поведал этак осторожно:

— Упрекали в многоглаголании, пустословии, празднословии. Что ж, я не отрицал. А вот сквернословие — нет, говорю, не грешен. А они мне все припомнили: и то, что в детстве было, и в юности… Там у меня и кощунства имели место, и пение неприличных песен о Боге и священниках…

Я мимолетно с облегчением подумал, что за мной подобного греха не водилось: песен таковых не пел.

— Долго они меня так-то уличали: то в чревоугодии, то в клевете, то в прелюбодеяниях. Бессмысленно отрицать и запираться! У них там все записано… на скрижалях.

Тут я призадумался. Сказанное им все более озадачивало меня.

— А кто они — те, что допрашивают?

— Увидите.

Он явно уклонялся от ответов. Из осторожности, ему присущей. Но я был настойчив:

— А как вас позвали? Окликнули оттуда, сверху? Или дали какой-то знак, и вы поднялись туда?

— Нет, они спустились… как я понял, это простые служащие, не главные. Двое. Не представились, никаких отличительных знаков не имели, удостоверений не предъявили. Да и сам допрос был… в форме дружеской беседы. Они интересовались моим прошлым, на мои вопросы не отвечали. Вообще вели себя обходительно, интеллигентно, вежливо. Я очень духом упал, когда все открылось в процессе дознания, но они ободрили, обнадежили. Говорю же: обходительные такие. А вот послезавтра вызовут меня на более высокий уровень… там строже. Оттуда наш брат возвращается уже иной — задумчивый.

Я озаботился, как перед важным экзаменом, который мне предстоял, а собеседника моего как бы отнесло от меня ветерком.

12.

Я же оказался на главной улице, над своим распростертым у фонарного столба телом: нет, еще никто не нашел меня, никто не поднял.

«Странно, — сказал я сам себе. — Сбили человека мотоциклом, и никому дела до этого нет. Всем наплевать, что ли? До сих пор не нашлось никого, кто побеспокоится. Ведь лежу-то на мокрой земле, простужусь. Хотя… какая ж теперь простуда меня проймет»?