После Шлиссельбурга

— Вы победили меня, — сказала бриллиантовая дама, узнав мою историю, и стала усердно приглашать меня в Гаагу.

Одно из самых сильных впечатлений, испытанных мною, было посещение известного во всей Европе завода Кокериля в местечке Seraing, неподалеку от Льежа. Директором был бельгиец, женатый на русской. Благодаря этому, он бывал в русской колонии и присутствовал на всех собраниях, на которых я выступала. Он пригласил меня приехать к нему и осмотреть завод, что я и сделала в сопровождении А. Т. Шакол и Алейникова.

В каменноугольные шахты спуститься я не могла, потому что для женщин это было запрещено за некоторое время перед тем, и мы отправились прямо на завод, на котором было занято 10 тысяч рабочих и работали триста паровых машин. Завод имел в Seraing угольные копи и железные рудники. Он изготовлял чугун и сталь, делал машины и лил пушки. Мы вошли в громадное здание с обилием воздуха и света; очень высокий потолок был из стекла; величайшая чистота бросалась в глаза во всем здании, которое не имело перегородок. С одного конца этого зала от широкого входа и до выхода стоял целый ряд машин с передаточными ремнями, и все они находились в движении; оглушительного шума не было, но движение всех этих ремней и колес было головокружительное; где-то, кажется, у Золя, есть описание подобного рода движения; на меня оно производило впечатление какого-то чудовищного, живого, непрерывно движущегося существа, которое надвигается, притягивает и захватывает вас, чтоб поглотить.

Я бодро вошла в здание и с интересом рассматривала работу то одной, то другой группы рабочих, которые в этом корпусе не были, однако, многочисленны.

Отдельные рабочие с непостижимой быстротой отбрасывали механически отбиваемые гайки. Другой, одиночка, на моих глазах в 2–3 минуты разрезал глыбу чугуна горящей струей водорода. Два или три человека разрезали при мне, как масло, громадным ножом правильную, раскаленную докрасна металлическую массу длиной метра в два (если не больше), а высотой около 1 метра.

Меня поражал вид рабочих; одни были могучего телосложения, высокого роста, широкоплечие, широкогрудые, с цветущим цветом лица; другие — тщедушные, со впалой грудью, с худыми, зеленовато-желтыми лицами, физически недоразвитые, безвременно увядшие. Первые были зрелого возраста, лет 40–45; вторые казались в возрасте между 25–30 годами.

Я объясняла себе это известным отбором: из каждого поколения рабочих некоторые выживали, другие, напоминавшие побеги картофеля, выросшие в погребах, были обречены на гибель.

По мере того, как я подвигалась вперед под мягкий шум непрерывно вертящихся колес и непрерывно ползущих ремней, чувство физической слабости овладевало мной; мелькали колеса перед глазами; гудел шум в ушах, и как будто путались мысли в голове. Чувствуя, что я сейчас упаду, я прошептала:

— Я не могу, у меня голова кружится.

Спутники подхватили меня и быстро вывели на свежий воздух. Корпус, посещенный мной, с гигиенической точки зрения не оставлял желать ничего лучшего: грохота, как я уже сказала, не было, пыли и каких бы то ни было отбросов не было, вентиляция была превосходна… все было превосходно, а рабочие гибли; потом соотечественники мне сообщили, что это здание показное и другие корпуса представляют нечто иное. Самое местечко, населенное исключительно рабочими и их семьями и сообщающееся с Льежем посредством трамвая, имело печальный, заброшенный вид. В дома я не входила, но улицы были жалкие, везде виднелись кучи каменного угля, обломки кирпичей; мусор и шлак лежали в изобилии подле запыленных маленьких палисадников. Впечатление было тяжелое.

А. Т. Шакол соблазнила меня сделать небольшую прогулку на пароходе по Маасу, и эта прогулка оказалась очаровательной. Река очень широка и напомнила мне наши русские реки, — уж это одно доставляло удовольствие; но всего замечательнее были берега, — такого богатства я нигде не видывала: по обе стороны шли виллы прекрасной архитектуры, со сплошным рядом чудных красивых садов, сквозь легкие береговые чугунные решетки которых виднелись цветы, цветы и цветы. И все это шло без перерывов и представляло удивительное зрелище, а в чудных берегах широким руслом тек Маас. При хорошей ширине своей Маас, однако, мелководен, и на пароходе в общей каюте лежала петиция к правительству об углублении русла. Подписались под петицией и мы.

Надо заметить, что природа в Бельгии вообще хороша и местами очень живописна: леса, холмы и водопады, маленькие речки со шлюзами и луга. Какие луга! они так зелены, что я находила их зелень неестественной: она походила на самую яркую, густую зеленую краску — ярь-медянку. А к вечеру все покрывалось фиолетовой дымкой, какой я не встречала ни в одной стране, а ведь я видела поля Англии, Франции, Швейцарии, Германии и Швеции.

Каменный уголь — богатство Бельгии, но и бич ее. Дым печей и заводов в угольных районах портит воздух; не знаю, как в других городах этих округов, но Льеж, по рассказу местных жителей, минирован угольными копями; уверяют, что на окраинах бывали провалы на дворах. Характерной чертой здесь является мощение некоторых тропинок не булыжником, а шлаком, который хрустит под ногами.

Я не раз ходила по таким тропинкам в окрестностях Льежа, когда летом жила неподалеку от него, в отеле «San-Val», в Тильфе.

В этом отеле я написала ту небольшую брошюру «Les prisons russes» («Русские тюрьмы»), которую так поносил неизвестный автор статьи в газете «Россия». Содержание ее состояло почти исключительно из писем каторжан (Владимир, Орел, Москва, Акатуй и др.). Эта брошюра имела на французском языке 4 издания с тиражом в 1 тысячу экземпляров. Танини перевел ее на итальянский язык, докторесса Ек. Арборе — на румынский, а немецкие с.-д. издали на немецком.

Она рассылалась и распространялась на митингах и собраниях в целях агитации и продавалась в пользу каторжан.

Глава пятидесятая Брюссель

Из больших городов Бельгии, кроме Льежа, я посетила Брюссель и Антверпен, и не один раз.

В Брюсселе я сделала доклад на французском языке в Новом университете (Universite nouvelle), который был основан знаменитым географом-анархистом Элизе Реклю.

Здесь, в Брюсселе, в университетском зале, аудитория была такая же благодарная, как в Льеже, и митинг прошел прекрасно. Я с удовольствием видела, что среди слушателей были и китайцы.

Я не помню хорошенько, созывалось ли для меня собрание русских, но я нашла людей, которые откликнулись на мой призыв основать комитет помощи каторжанам, как филиал Парижского комитета.

В русский комитет вошла докторесса Бланкова, у которой я останавливалась, Алексеевские из Сибири, З. Кочеткова, работавшая в Universite Solvay, и ее мать — Протопопова. Последняя взяла на себя обязанность казначея. Трудно было бы найти другого человека, столь же энергичного и настойчивого, для выполнения этой неблагодарной роли. Мне со смехом рассказывали, что, когда с течением времени стали появляться неаккуратные плательщики ежемесячных взносов, которые составляли основу наших касс, Протопопова отправлялась спозаранку к недоимщикам и, заставая провинившегося еще в постели, усаживалась у двери его комнаты и не уходила, пока не получала обещанных двух франков.

Составился также небольшой комитет из местных жителей; среди его членов была жена Поля Реклю, племянника знаменитого Элизе Реклю.

12 марта того же года я председательствовала на митинге, устроенном Брюссельской федерацией рабочей партии для выражения протеста против русского правительства за преследования защитников свободы, в частности Брешковской и Чайковского, над которыми в то время происходил суд. Но я уже говорила об этом митинге в главе о Чайковском.

В Брюсселе между другими чудесами этой столицы я любовалась готическим храмом св. Гудулы и главной площадью (Grande Place), с ратушей и сохранившимися зданиями различных средневековых корпораций (лодочников, печатников, угольщиков и т. д.) и с печальной памятью, что на ней были казнены борцы за независимость и свободу Нидерландов — граф Эгмонт и Горн.