После «Структуры научных революций»

Столкнувшись с образцами различных видов, любой член сообщества может сказать, какие образцы к какому виду принадлежат, но характеристики, общие для членов одного вида, играют меньшую роль по сравнению с характеристиками, которые отличают объекты одного вида от объектов другого вида. Все компетентные члены сообщества будут приходить к одним и тем же результатам, однако они не обязательно опираются на одно и то же множество ожиданий. Коммуникация между членами сообщества требует только, чтобы они ссылались на одни и те же объекты и ситуации, но не требует наличия одинаковых ожиданий относительно объектов.

Длительный процесс коммуникации, в котором проявляется единодушие в идентификации, позволяет членам сообщества изучать ожидания друг друга, что приводит ко все большему совпадению их ожиданий. Но хотя ожидания членов сообщества не обязательно должны совпадать, успешная коммуникация требует, чтобы различия между ними подавлялись. Не имея возможности обсуждать природу этого подавления, я просто обозначу его. Лексиконы членов речевого сообщества могут варьироваться относительно ожиданий, которые они вызывают, однако все они должны обладать одной и той же структурой. Если этого нет, результатом будет взаимное непонимание и в конечном итоге разрушение коммуникации.

Чтобы увидеть, насколько моя позиция близка позиции Джеда, мои лексически индуцируемые «ожидания» следует истолковать как его «артикуляции» центрального ядра. Люди, принимающие общее ядро – как те, которые принимают общую лексическую структуру, – могут понимать друг друга, общаться по поводу расхождений и т. п. С другой стороны, если ядра или лексические структуры людей различны, это выразится в расхождении относительно фактов (к какому виду принадлежит конкретный объект?) и приведет к взаимному непониманию (когда два человека употребляют одно и то же имя для обозначения разных видов). Участники коммуникации столкнутся с несоизмеримостью, и коммуникация драматически разрушится. Однако поскольку речь о несоизмеримости, отсутствие базиса коммуникации – «ядра» для Джеда, «лексической структуры» для меня – может лишь проявиться, но не может быть артикулировано. То, что разделяет участников коммуникации, слишком незначительно по сравнению с общей для них культурой.

В статье Нортона также говорится о сообществах с общей научной культурой, и его опосредующие балансиры выполняют приблизительно ту же роль, что и ядро Джеда, то есть выделяют общие характеристики объектов, локализованных в узловых точках его сетки. В этом случае речь идет, скорее, о сходствах объектов, принадлежащих социальному, а не природному миру. Они верны для практик в разных научных областях, а также для практики науки и более широкой культуры (обратите внимание на обращение Нортона к образу республиканской Франции).

Многие годы я скептически относился к возможности обнаружить здесь какие-то глубокие связи, однако теперь (главным образом под влиянием работы Нортона) я изменил свое мнение, в частности об Англии XIX века [201] . Мне думается, что связи между практиками, которые рассматривает Нортон, не могут быть только случайными или воображаемыми. Они чрезвычайно важны для понимания науки. Однако на этой начальной стадии исследования этих связей я не представляю, что они могли бы означать, ибо существенная часть истории, о которой он говорит, мне почти неизвестна.

Прежде всего я не знаю, что означает «рационалистическая научная культура» Нортона, как выделяются или отбираются практики, между которыми устанавливают равновесие его посредники. Читая его статью раньше, я предполагал, что это просто науки, практикуемые в национальной культуре Франции конца XIX века, однако Нортон заверил, что он имел в виду вовсе не это. Не все научные практики Франции включаются в его сеть, подчеркнул он, но в нее включены некоторые практики, локализованные в других национальных культурах. Однако его сеть нельзя отождествить просто с соединительной связью, относительно которой его узловые точки похожи: произвольно избранные множества практик обычно будут похожи в тех или иных отношениях.

Я не считаю, что требуется определение рационалистической научной культуры, однако мне нужно какое-то описание ее наиболее характерных особенностей – особенностей, которые позволили бы мне выделить какие-то практики как принадлежащие этой культуре, а другие считать не входящими в нее.

Дело не в том, что я не доверяю истории Нортона. Он как-то распознает эти практики, и я полагаюсь на его суждения. Не сомневаюсь, что когда-нибудь он даст ответ на мой вопрос. Однако до тех пор, пока я не знаю, каким образом Нортон выделяет практики, которые являются узлами его сети, я не могу понять, что он пытается мне сказать.

Это затруднение сопровождается другим, которое, как мне кажется, едва ли можно устранить и к которому я особенно чувствителен, поскольку оно представляет пример той ловушки, куда я вновь и вновь попадал в «Структуре». Нортон иллюстрирует существование соединительных связей, дополненных его балансирами, указывая на небольшое число взаимодействовавших друг с другом индивидов: Лавуазье с Лапласом, Кондильяк с Лавуазье, Лавуазье с Кондорсе. Однако эти иллюстрации он использует, чтобы показать: соединительные связи существуют не только между людьми, но также между практиками – химией, физической астрономией, учением об электричестве, политической экономией и т. д., а это приводит к трем трудным проблемам, о которых я скажу, чтобы подчеркнуть их важность.

Первое затруднение я упоминаю только в связи с одним из его следствий. Чтобы соединительные связи между индивидами обобщить до связей между различными научными практиками, нужно показать, что они оказывают влияние на значительное число участников практики, и продемонстрировать, какое влияние эти связи оказывают на включенные в них практики.

Не хочу упрекать людей, стремящихся к слишком широким обобщениям, и говорю о другом. Нортон слишком быстро переходит от отдельных индивидов к группам, и это затушевывает другое возможное объяснение индивидуального поведения, о котором он говорит. Быть может, опосредующие связи характерны не для различных научных культур, а для всей широкой культуры, в которую включены эти практики. Тогда эти связи были бы доступны отдельным индивидам, но не оказывали бы влияния на практику группы. Такое объяснение может оказаться неверным и нуждается в дальнейшем анализе с обсуждением вопроса о том, насколько прав твердолобый консерватор, упорно настаивающий на том, например, что химия есть химия, физика есть физика, а математика есть математика независимо от того, в какой культуре они встречаются.

Третье затруднение иного и более важного сорта. Как мне кажется, переход Нортона от индивида к группе содержит чрезвычайно вредную разновидность ошибок, одну из которых я неоднократно совершал в «Структуре» и которая часто встречается в сочинениях историков, социологов, социальных психологов и т. п. Ошибка заключается в том, что группа трактуется как расширенный индивид, а индивид – как сокращенная группа. В итоге начинают говорить о групповом мышлении (или групповом интересе) и приписывать группе черты, общие для всех или для большинства ее членов.

Вопиющий пример этой ошибки в «Структуре» дают мои неоднократные утверждения о сдвиге гештальта как об опыте, переживаемом группой. Во всех этих случаях ошибка является грамматической. Группа не может испытать сдвиг гештальта даже в том неправдоподобном случае, когда этот сдвиг пережили все ее члены. Группа не обладает мышлением (или интересом), хотя каждый ее член им, по-видимому, обладает. По тем же самым причинам группа не осуществляет выбор и не принимает решений, даже если каждый ее член делает это. Исход голосования, например, может быть результатом мыслей, интересов и решений членов группы, но ни голосование, ни его исход не являются решением.