После свадьбы жили хорошо

Вспоминал опять Зинку. И казнил себя, а вспоминал.

Размышлял о Лиде: как ушла, потерянная, ничего не поняв и, кажется, ничему не поверив.

А рядом с этими мыслями, с этими картинками, возникало другое, самое главное. Назойливо, постоянно, прилипчиво думалось о том, что жизнь кончается.

Словно бы в нем часу завели, щелкает маятник, и видно, как стрелки бегут.

Наяву видно, что денечки отмерены, конец близко. От всей жизни остался куцый хвостик, огрызок, окурок на одну затяжку. Небогатая мысль, не шибко новая и хитрая, но когда подопрет вплотную, примириться с ней трудно.

Не однажды рисковал жизнью Степан Авдеич: и в молодости, пока дурашливым был и азартным, и на работе рисковал — всякое в его профессии случалось, — и на фронте, в саперах, рисковал достаточно. Однако же неизменно в в молодости и в годы военные сохранялась все-таки надежда, что тебе долго еще землю топтать. Разный бывал процент этой надежды, но и при единственном проценте, при половинке процента надежда не исчезала, впереди голубело окошко.

Нынче закрывается окошко. Едва щель проблескивает. Все реальней, все отчетливей сознает Степан Авдеич, что осталось ему годочков пять, ну — шесть по крайности.

А может, и этого не получишь.

Нет больше дружка, бурового мастера с Камчатки, того самого, с кем, по слухам, по красивой легенде, Степан Авдеич ящик «Столичной» усидел. Припорхнуло письмецо: отбыл мастер в бессрочную, последнюю экспедицию.

Нет больше соседа, отличного мужика по фамилий Гусев. Тоже здоровенный был, а сковырнулся за неделю, поплыл в деревянной одежке под стоны заводского оркестра, поплыл на человеческих плечах, над зимней дорогой, посыпанной еловыми лапками.

Многих друзей-приятелей нету больше. Иные помоложе были, а иные — ровесники. Всем вышел срок.

Откатятся весны одна за другой, зимы откатятся, повернется неостановимое земное колесо — и твой черед наступит. Амба.

Вообразить не мог Степан Авдеич, что от этой мысли когда-нибудь жуть заберет.

Ему думалось прежде, что отчалит он спокойно и просто, без особенных сожалений; навидался в жизни многого, наработался, нагулялся, насуматошился. И когда придет кончина, будет она вроде мирного и кроткого отдохновения.

Черта с два. Все в нем закипело, как в котле, все щетинилось, отчаяние душило, едва представит это мирное отдохновение, едва помыслит, что без него солнце будет маячить в небе, сосны шуршать ветками, радио кричать, спутники вертеться. А он не увидит.

Так было невыносимо и жутко, как если бы земной мир целиком — со всеми людьми, городами, океанами, горами и тучами — на его глазах провалился бы, канул в небытие.

Можно бы не думать про это, гнать от себя мысли, как большинство людей, очевидно, и делает. Можно бы врать себе и притворяться. У него не получалось. Весь минувший год, когда застучали молоточки в затылок, когда надежная машина забарахлила, заскрипела, разваливаясь, он прожил в окаянной тоске и маете.

Видно, слишком здоров был всегда и теперь привыкнуть не поспел к новому положению; слишком резко и внезапно тормознула жизнь.

Он сидел и думал, на чем укрепиться ему. На что можно встать, на твердое. Помирать собрался, а рожь сей… Конечно, тоже неоспоримая мысль. Но коли сеять-то нечего? Все уходит… Работа, которую он любил, аукнулась; здоровье и силушка, которыми гордился, тоже тю-тю; семья распалась, сын погиб на войне, дружки поисчезали. Ни шиша, в общем-то, нету. И от жизни — огарочек…

Было в стародавние времена царство небесное, так и его похерили, непрочное сооружение. Только нельзя же человеку — головой в тупик, в безысходность. Слабое утешеньице, что всплакнут по тебе живые и пирамидку поставят.

Думай, Степан Авдеич. Размышляй, на что твердое можно встать. Ты сильный. Ты уверенный…

Глава шестая

1

Проснувшись поутру, Леша первым делом побежал к березам — проверить, все ли в порядке. Кажется, все было в порядке. Обошлось. В дуплянку, которую Леша вчера перевесил, то и дело юркали синицы, мелькая серенькими штанишками. Значит, не бросили гнезда. Кормят детей. И в остальных птичьих жилищах вроде бы шла нормальная жизнь. Попискивали, перепархивали, чистились; даже самый трусливый жилец, деревенский воробей в шапке кофейного цвета, с черным галстуком, сидел на короткой обрезанной ветке и тюрлюкал упоенно.

Стало быть, не напрасно вчера Леша старался, таскал громоздкую лестницу, приноравливался пилить так и сяк, лишь бы не потревожить гнезда… Не напрасно.

Удовлетворенный, пошел Леша по саду, озирая большое свое хозяйство, разведывая, не нужна ли помощь кому-либо другому. Встретил знакомую крысу. Ее кожаный нос был землей испачкан: копалась где-то, новое метро себе прокладывала. На пеньке ящерицу заметил, но рассмотреть не успел — ускользнула под корни. С ними, ящерками, очень трудно. Слишком они пугливые.

На утоптанной мокрой дорожке (вечером огурцы поливали, расплескали воду) Леша обнаружил необыкновенные следы. Вся дорожка была исчерчена волнистыми узорами, петлями, зигзагами — будто ночью здесь кружево плели и остался на глине отпечаток этого волшебного кружева.

Леша сообразил, чьи узоры, — их дождевые черви оставили. Ночью, тайно приползли на мокрое место. Наверное, им хорошо было, приятно, и они кружились всю ночь, хороводы устраивали… А вдруг наоборот? Вдруг залило водою их жилища, их круглые неприметные норки, и дождевые черви судорожно выбирались наверх? Спасались от потопа, от смертного удушья?

Не определить, радовались здесь или бедовали…

Леше обидно становилось, что многих живущих в его саду — ящерок, землероек, лягушат, жуков — он понять до конца не может. И они Лешу не понимают.

Иногда ходишь, как иностранец — смотришь, слышишь, а объясниться неспособен. Очень жалко становится.

Вот жили муравьи под кривой елкой, складывали дом из иголок и мусора. Потом что-то им не понравилось; снялись с обжитого места, начали поголовное переселение в канаву, под забор. Чего им не хватало? Поди, целую неделю тужились изо всех муравьиных сил. Если бы Леша умел с ними говорить, он узнал бы причину, подсобил бы.

И птицам вчера Леша растолковал бы, что не стремится гнезда разорять. Что надо потерпеть, покуда спилит макушки. Это недолго и нестрашно…

Неужели никто на свете не изучил птичьего, муравьиного языка и того, на котором лягушки, например, говорят? Это ведь так нужно, так необходимо людям!

За калиткой что-то громыхнуло, клацнуло железом. Леша подумал, что монтеры приехали, побежал, второпях выскочил на дорогу. Надо их попросить, чтобы осторожней подымали провода…

Монтеров за калиткой не было. Невдалеке стояла на дороге ручная тележка, нагруженная толстыми, помятыми трубами.