После свадьбы. Книга 2

— Мы-то как себе представляли, — говорила она, — электродоилки всякие, доярки в белых халатах.

Игорь смеялся.

— Чудачка. Электродоилки — это легче всего, было бы что доить.

Он шутил с той же веселой злостью, какую она заметила у Надежды Осиповны, относился к этому так же, как если бы у него не хватало каких-нибудь деталей для ремонта, или обнаруживался брак, или кто-либо из трактористов начинал скандалить из-за расценок.

— Да, в Левашах у нас кавардак, — говорил он. — Надо их брать за жабры.

Она слушала его устало и отчужденно. Оба они говорили об одних и тех же вещах, оба возмущались — и не понимали друг друга. И это было хуже, чем если бы они спорили.

Она бросилась на кровать лицом в подушку.

— Дура я, уговаривала тебя ехать!.. Дура!.. Это я виновата!..

Ласково-встревоженные уговоры Игоря только пуще возмущали ее. Не любит он ее, иначе он понял бы, что с ней происходит. Ей хотелось, чтобы он говорил о том, что сидело в ней и мучило ее, а он утешал ее, как маленькую, капризную девочку, лишь бы скорее успокоилась и он мог бы сесть за свои бумаги. С тех пор как Писарев уехал, работа заняла его целиком. Теперь ему не требовалось никакой поддержки, она, Тоня, нужна ему как жена, и только. Приготовь, накорми, прибери, будь всегда веселой и милой, и главное — не мешай.

Так же, как в Ленинграде, когда он решил купить письменный стол.

И как тогда, когда он ничего не сказал про вызов в райком.

Обиды вспоминались легко. Их можно было прощать, но, оказывается, память сохраняла их весьма аккуратно…

Прежний диспетчер вернулся из отпуска. Тоню перевели работать плановиком. Она должна была сидеть в общей комнате бухгалтерии безотлучно все восемь часов. Старик бухгалтер запрещал всякие разговоры. В посевную ей предстояло мотаться по колхозам за всякими сведениями и снова чувствовать себя беспомощной свидетельницей среди людей, занятых настоящим делом. Возня с бумажками, всевозможными отчетами, формами казалась ей теперь кощунством.

Она старалась не думать о будущем. Как будто его вовсе не будет. Вечерами она забиралась на кровать, куталась в платок и часами молчала в угрюмой неподвижности. Это было так не похоже на нее, всегда деловитую, непоседливую, что Игорь не знал, что придумать. А ей вдруг все опостылело. Она рано ложилась спать и часто просыпалась посреди ночи и лежала до рассвета с открытыми глазами, охваченная тупым презрением к себе. В их отношениях с Игорем установилось так, что он всегда искал помощи у нее, она его подбадривала, она его утешала, она считала себя сильнее. Признаться ему в своем ничтожестве было невыносимо. Расспросы раздражали ее. Вид возбужденно-счастливых людей, энергичная деловитость Игоря, его рассказы о работе — все это вызывало у нее почти физическое отвращение. Так больному человеку претят запах еды и здоровые люди, занятые этой едой.

— Тоник, у тебя, может быть?.. — спросил Игорь, покраснев, и обнял ее.

Она замотала головой, но вдруг перепугалась, не того, что она беременна, а того, что может забеременеть. Это было бы ужасно.

— А я думал, ты из-за этого нервничаешь, — смущенно пробормотал он.

Его это, конечно, вполне устраивало бы. Просто и удобно. Он полагает: раз он любит — этого вполне достаточно, чтобы она чувствовала себя счастливой. Ему-то что, он при деле. Но она не желает жить только его переживаниями. Она ничем не хуже его. Она тоже хочет иметь свое место в жизни. Сегодня ее жалеет Надежда, а завтра, чего доброго, Игорь начнет смотреть на нее с жалостью.

— Не хочу я больше строчить бумажки в этой конторе. Не хочу! Не хочу!

— Что ж ты будешь делать? — недоуменно спросил он.

— Найдется, что делать… Заниматься буду. (У нее есть специальность. Надо окончить институт, стать конструктором, и тогда посмотрим, кто пыльца. Она покажет им пыльцу!) Я совсем запустила занятия. Мне нужно нагнать. Ты об этом не беспокоишься. Ты ни разу не подумал, что я не могу и вести хозяйство, и заниматься, и работать…

Она приготовилась к борьбе, к тому, что он будет возражать, но она настоит на своем во что бы то ни стало. Ожидаемое сопротивление воодушевляло ее.

Игорь вспомнил, как в Ленинграде они чуть не рассорились, когда он хотел купить письменный стол, чтобы заниматься. Как Тоня обиделась, а потом сама уговаривала его…

— Чего ты улыбаешься? — спросила она.

Он обнял и поцеловал ее в глаза. Просто он доволен, что она наконец возьмется за учебу.

— То есть все же останусь при тебе, — немедленно возмутилась она, — буду сидеть дома и заниматься? Имей в виду — я поеду в Ленинград сдавать экзамены!

— Что ж, поезжай, — сказал он, — только ненадолго.

Смущенная, разочарованная и довольная тем, что все разрешилось так легко, она благодарно потерлась о его щеку.

В этот вечер они чувствовали себя совсем влюбленными друг в друга. Они без конца целовались, как в первые дни после свадьбы, и боялись, чтобы к ним кто-нибудь не пришел. Они погасили свет и, стоя на коленях перед печкой, раздували огонь. Дым от сырых дров ел им глаза, и они, плача, смеясь, вслепую искали губы друг друга, и комната была полна дыма, и они, обнявшись, сидели перед открытой печкой, исполненные теплой и спокойной нежности.

Тоне всегда казалось, что их не двое, а трое. Третий был некто невидимый, связывающий их. У него всегда было свое настроение, то хорошее, то сердитое. Игорь назвал бы это каким-нибудь магнитным полем, но она представляла его в виде домового, маленького, мохнатого живого существа с множеством курчавых хвостов и лап. Оно что-то лопотало, мягко обнимало их за плечи и радостно прыгало вместе с багровыми языками огня.

Больше не нужно торчать в бухгалтерии. Можно сидеть дома и заниматься, готовиться к экзаменам, чертить, решать задачки. У нее хватит упорства и воли.

Преодолев и дождь и гром Крылом, свистящим в летной славе…

Эти стихи читал ей Ипполитов, дальше она забыла.

— Забросил ты свой «Ропаг» насовсем, — вздохнула она.

В конце концов мастерская и трактористы — не его специальность, не следует забывать о будущем.

Он поморщился: где уж там, вот какая загрузка! — провел пальцем по горлу. В его озабоченности была бодрость и подавленная печаль. У него и в мыслях не было укорять ее, но она устыдилась: эгоистка. Она-то могла позволить себе заниматься, потому что он работает, она-то имела возможность выбирать, потому что он не имел этой возможности.

— А если еще не скоро пришлют инженера на место Писарева?.. Осчастливил ты его. Представляешь, как жена Писарева обрадовалась!

Какая-то странная неловкость возникла при этом упоминании. Она почувствовала, как насторожился тот, третий, он словно снял лапы с их плеч, сжался, готовый выпустить колючки.

«Нет, нет, ведь я не такая, — мысленно убеждала она его, — я уеду и вернусь. У меня экзамены…»

Она вскочила, принесла банку консервов, хлеб, клюквенное варенье, холодную картошку. Они устроили тут же на полу, у печки, кутеж. Они не говорили больше о серьезном. Они ели его любимые бычки в томате, бросали косточки в огонь, там трещало, фиолетово вспыхивало. Тоня лежала на полу, на полосатом половичке, болтала ногами и читала на память стихи Есенина.