Последнее искушение Христа

– Он не сказал «Новый Иерусалим»! У меня все его слова записаны! – сказал Матфей, ударив по спрятанному за пазухой свитку.

– А что же он сказал мне, писака?! Я это собственными ушами слышал! – гневно возразил Петр.

– Он сказал: «Ты – Петр, и на камне том воздвигну я Церковь мою». «Церковь мою», а не «Иерусалим». Разница большая.

– А что еще он поручит мне? – крикнул Петр. – Чего ты замолчал? Что – продолжать невыгодно?! О ключах… Давай-ка, говори!

Матфей нехотя вытащил свиток, развернул его и прочел.

– «И вручу я тебе ключи, от Царства Небесного…»

– Дальше! Дальше! – торжествуя, кричал Петр.

Матфей проглотил слюну и снова склонился над свитком:

– «И то, что свяжешь ты на земле, – будет связано на небе, а что развяжешь ты на земле, будет развязано на небе…» Вот, пожалуйста, – это все!

– А разве этого мало? – спросил Петр, свысока глядя на учеников, важно приосанился, словно петух. – Разве этого мало? Я – вы все это слышали! – храню ключи. Я открываю и закрываю двери в Рай: захочу – позволю вам войти, захочу – не позволю!

Ученики рассердились, и, без всякого сомнения, пошла бы между ними потасовка, если бы тем временем не подошли они к Вифании. Им стало стыдно крестьян, и потому они постарались укротить свой гнев. Но лица были их все еще мрачны.

Глава 26

Между тем Иисус и центурион, а за ними, словно пастуший пес, Иуда, углубились в извилистые, узкие улочки Иерусалима и направились к возвышавшейся возле Храма Башне, где находился дворец Понтия Пилата. Первым раскрыл уста и заговорил центурион.

– Учитель, дочь моя пребывает в полном здравии и постоянно вспоминает о тебе, – с чувством сказал он. – Всякий раз, когда она узнает, что ты будешь держать речь перед народом, то тайком уходит из дому и идет слушать тебя. А сегодня я крепко держал ее за руку. Мы были вместе и слушали тебя в Храме. Она хотела побежать к тебе и поцеловать твои ноги.

– Почему же ты не позволил ей сделать это? – отвечал Иисус. – Одного мгновения бывает достаточно, чтобы спасти душу человеческую. Почему упустил ты это мгновение, которое теперь не воротишь?

«Чтобы римлянка целовала ноги еврею?» – со стыдом подумал Руф, но не сказал ни слова. В руке у него была короткая плеть, которой он разогнал шумную толпу. Было очень жарко, человеческие тела млели, мухи кружились тучами. Центурион с омерзением вдыхал воздух, пропитанный еврейским смрадом. За много лет, проведенных в Палестине, он никак не мог привыкнуть к евреям. Теперь они шли через крытый соломой базар. Здесь было свежо, они ускорили шаг.

– Как эти можешь говорить с этой собачьей сворой? – спросил центурион.

Иисус покраснел.

– Это не псы, но души, искры Божьи, – ответил он. Бог – есть пожар, а каждая душа – искра, к которой следует относиться с почтением, центурион.

– Я – римлянин, – ответил Руф. Римлянин и мой бог. Он прокладывает дороги, сооружает военные лагеря, доставляет воду в города, облачается в стальные доспехи и отправляется на войну – он впереди, а мы – за ним. Душа же, о которой ты говоришь, и тело наше для нас единое целое, а над ним – стяг Рима. Когда же мы умираем, оба они умирают вместе с нами, а после нас остаются сыновья наши. Это и есть наше бессмертие. То же, что ты рассказываешь о Царстве Небесном, извини, для нас всего лишь сказки.

Он немного помолчал и добавил:

– Мы созданы для того, чтобы управлять людьми, а любовью управлять людьми невозможно.

– Любовь не безоружна, – возразил Иисус, глянув в холодные голубые глаза центуриона, на его свежевыбритые щеки и толстые, с короткими пальцами руки. – Любовь тоже вступает в битву и идет на приступ.

– Тогда это не любовь, – ответил центурион.

Иисус опустил голову. «Нужно найти новые мехи и наполнить их новым вином, нужны новые слова», – подумал он.

Они уже пришли. Замок и в то же время дворец – вот чем была возвышавшаяся перед ними Башня, хранившая в нутре своем надменного Наместника Римского Понтия Пилата. Еврейское племя вызывало у Пилата чувство отвращения, и потому, когда ему случилось проходить по улочкам Иерусалима или говорить с евреями, он держал у ноздрей надушенный платок. Он не верил ни богам, ни людям, ни даже Понтию Пилату. Никому не верил. На шее у него на золотой цепочке всегда висела наготове отточенная бритва, которой он вскроет себе жилы, когда почувствует пресыщение от еды, питья и власти. Или же когда император решит отправить его в ссылку. Часто ему приходилось слышать, как евреи дерут до хрипоты глотку, крича, что явится Мессия, дабы освободить их, и он смеялся над этим. Он показывал жене отточенную бритву и говорил: «Вот мой Мессия, который освободит меня». Но жена только отворачивалась, ничего не отвечая.

У огромных ворот Башни Иисус остановился.

– Помнишь, ты задолжал мне услугу, центурион? – сказал он. – Пришло время потребовать ее.

– Всей радостью в жизни моей я обязан тебе, Иисусе Назорей, – ответил Руф. – Говори. Я сделаю все, что в моих силах.

– Если меня схватят, если меня бросят в темницу, если меня убьют, не пытайся спасти меня. Даешь слово?

Они проходили через ворота Башни. Стражники поднятием руки приветствовали центуриона.

– Разве то, о чем ты просишь, – услуга? – удивленно спросил Руф. – Не понимаю евреев.

Два мавра исполинского роста охраняли дверь, ведущую в покои Пилата.

– Услуга, центурион, – сказал Иисус. – Даешь слово?

Руф кивнул маврам, чтобы те открыли дверь.

Сухощавый, гладко выбритый, с узким лбом, серыми жестокими глазами и тонкими, словно лезвие меча, губами Пилат сидел на высоком, украшенном орлами, массивной резьбы кресле, и занимался чтением. Он поднял голову и посмотрел на стоявшего перед ним Иисуса.

– Это ты – Иисус Назорей, царь иудеев? – насмешливо прошипел он, прикладывая надушенный платочек к ноздрям.

– Я не царь, – ответил Иисус.

– Как? Разве ты не Мессия? И разве Мессия не тот, кого вот уже столько поколений ожидают твои соотечественники абрамчики в надежде, что он освободит их и воссядет на престоле Израиля? И прогонит нас, римлян? А ты говоришь: «Я не царь»!

– Мое царство не на земле.

– А где же еще? На воде, что ли? Или в воздухе? – спросил Пилат и громко захохотал.

– На небе, – спокойно ответил Иисус.

– Хорошо, – сказал Пилат. – Я жалую тебя небом. Но землю оставь в покое!