Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

– А что в прятки-то играть?

– А я, когда надо дело делать, в прятки не играю, – сказал Захаров. – А когда закончено, не возвращаюсь. И если меня кто не любит, но при всем желании сделать со мной ничего не может, мне от этого жить веселей! Чего и тебе желаю!

– Ладно. Проведем операцию, после нее, живы будем, поговорим.

– А еще бы лучше – после Берлина, – усмехнулся Захаров.

Серпилин ничего не ответил, поднялся с плащ-палатки и прислушался к тишине: где-то далеко-далеко полз не то танк, не то гусеничный трактор.

– А все-таки лето пришло в полном смысле этого слова, – сказал Серпилин и, подразумевая войну, добавил: – Считай, уже четвертое…

Гудков

подошел, забрал плащ-палатки и понес их к машине.

– Как ты Батюка нашел? – спросил Захаров.

Серпилин ответил не сразу, вспомнил не только сегодняшний разговор с Батюком, а еще тот, первый, в Архангельском, заставивший почувствовать в Батюке что-то новое, раньше незнакомое, выросшее в нем на войне и вместе с войной.

– Думаю, трудно ему сейчас. Но стремится быть на высоте своего нового положения.

– Невыдержанный он все же мужик, – сказал Захаров. – Боюсь, как бы срываться не начал, если что не так пойдет.

– Поживем – увидим. Тем более что и от нас зависит, как все пойдет.

Серпилин уехал первым, а Захаров с минуту постоял у своего «виллиса», не садясь и продолжая глядеть вслед Серпилину.

«Запал ему теперь в память Львов! Разозлился, что я не посвятил его во все подробности. А зачем его посвящать? Вот начальника Политуправления фронта по старой дружбе посвятить в свой разговор со Львовым – это надо! И самому просветиться: чего мне в дальнейшем ждать, раз принял огонь на себя… Не много ли мнит товарищ Львов о собственной личности? Наверное, в душе считает, что после того, как там, в Москве, в ПУРе уже не он главный, все политработники по всей армии уже не те! Все без него стали хуже работать! Все теперь не так, как при нем!»

Мысль была, может, и не до конца справедливая по отношению к Львову, но Захаров был слишком сильно задет им. Не только недоверием к себе, но и недоверием к Серпилину, к человеку, за которого он, старый армейский политработник, лично отвечал и готов отвечать до конца войны! Обида за Серпилина была для Захарова частью личной обиды; но в его негодовании против Львова присутствовало что-то еще, самое главное, более глубокое, чем личная обида: уж больно не ко времени и не к месту все это затеяно Львовым! Не об этом люди думают, не этого хотят, не этого ждут сейчас, готовясь к наступлению. Не об этом их мысли! Не за это они умирают и не для этого жить остаются.

«И мы с ним – тоже!» – подумал Захаров о себе и о Серпилине.

Его взяла такая досада, что он даже заколебался, ехать ли сейчас к начальнику Политуправления фронта, говорить обо всем этом или отложить до другого раза, вернуться прямо в армию, где и без Львова дел полон рот.

Но, пересилив себя, решил, что все-таки нужно поехать и рассказать, и сел в «виллис». Машина разворачивалась, скользя по склону, вдавливая в землю молодую траву.

«Еще сыровато по этому времени года. Хорошо бы, к началу наступления как следует просохло», – подумал Захаров, глядя на следы от колес.

Захаров был прав. Серпилину действительно запала в память забота Львова о его состоянии здоровья. Но хотя и запала – думать об этом было совершенно некогда до самой ночи!

Встреча с соседом вместе с дорогой туда и назад отняла почти пять часов. Сосед поначалу с долею горечи пошутил, обозвал «захватчиком». «Сперва на целый корпус в твою пользу ограбили, а теперь еще территориальные требования ко мне предъявляешь!» Но потом согласился с целесообразностью этой передвижки разграничительной линии между их армиями и обещал в таком духе доложить командующему фронтом.

Вернувшись в середине дня, Серпилин сразу же сел работать вместе с Бойко,

по ходу дела вызывая всех, кто требовался, а требовались многие. Раз полоса наступления армии расширялась на два километра вправо – это касалось почти всех. Но особенно много нового вносилось в артиллерийское и инженерное обеспечение операции. Планировались и новые секторы огня, и новые колонные пути для движения войск, и новые переправы. Серпилин, как и все трудившиеся вместе с ним, хотел завтра, к приезду командующего фронтом, показать, как далеко зашла их работа. Убедить, что эти коррективы при всей их трудоемкости не вызовут проволочек и не отразятся на сроках готовности армии к наступлению.

Еще вчера, поделившись возникшим у него предложением, Серпилин почувствовал, что для Бойко это была не такая уж неожиданность. А сегодня, пока весь день до ночи вместе работали, окончательно убедился, что начальник штаба и раньше думал об этом – в слишком уж готовом виде выскакивали из него разные предложения. Голова у Бойко была хорошая, но и при самой хорошей голове – одно дело мысли, которые только сейчас явились, а другое дело те, которые давно в ней ворочаются.

– Слушай, Григорий Герасимович, – сказал Серпилин, когда они, закончив работу и отпустив всех, остались вдвоем. – Сдается мне, что я вчера велосипед выдумал. Ты и до меня держал такой план в голове?

– Держал.

– А почему не доложил?

– Думал доложить после того, как вы своими глазами весь передний край увидите. А вы едва вернулись – сами с этого начали.

– Положим, так. А почему все же не сказал, что моя идея для тебя не новая? На мозоль, что ли, мне боялся наступить? Зря! Второй год знакомы.

– Была бы идея. А в чьей голове зрела – не суть важно. – В словах Бойко была та скромность паче гордости, без которой нет настоящего штабного работника.

Сам побывав в роли начальника штаба, Серпилин знал: на войне все идеи в конечном итоге под одну крышу подведены: «Командующий решил…», «По замыслу командующего…». А сколько и чьих мыслей и усилий вложено в этот замысел – поди потом разберись. Всякий раз по-разному! И не всегда сами об этом помним. Даже в приказах Верховного только недавно стали вслед за командующими начальников штабов называть. А до этого словно их и не было…

Разговор с Бойко так и закончился на этих его словах – «не суть важно». Ничего к ним не добавив, он простился и ушел к себе.

А Серпилин, прихватив с собой полковника Гущина – армейского разведчика, поехал глядя на ночь в шестьдесят второй корпус, в полосе которого, на участке будущего прорыва, уже имелся неплохо оборудованный армейский наблюдательный пункт. Намерение было обернуться до приезда Батюка; переночевать поблизости от передовой, в полку, и с рассвета понаблюдать еще раз, как все это выглядит там, на переднем крае, – и в пять утра, и в шесть, и в семь. Понаблюдать и подумать. А попутно и поговорить. Когда приезжаешь без свиты, такие разговоры больше дают, лучше уясняешь себе не только действительное настроение солдат, но и их собственное мнение о противнике, сложившееся в трехстах метрах от него, на расстоянии голоса.

Серпилин ехал, и у него не выходил из головы разговор с Бойко. Почему Бойко, выносив ту же идею, что и ты, не сделал этого предложения фронту раньше, пока исполнял твои обязанности?

Самый простой ответ – не хотел рисковать, можно и по носу получить!

Но, зная его, верней предположить другое: боялся рискнуть не собой, а идеей. Если что-нибудь по первому разу отвергнут, пойди-ка выдвинь по второму! Может, и хотел бы выдвинуть как лично свою, но удержался, поберег идею, чтоб провести ее в жизнь общими усилиями.

Поделиться с друзьями: