Последнее лето

На жизнь он смотрел и впрямь как едва прозревший котенок на сторожевого пса – с ужасом. Но постепенно додумался, что с испуганной душой долго не проживешь, а если и проживешь – то и останешься таким же полуслепым котенком, который от всего шарахается. Жизнь следовало взнуздать, как норовистую лошадку, и мчаться на ней очертя голову!

Как же он жил? Да как и прочая сормовская пацанва – озлобленное, отпетое отребье, без Бога в душе и царя в голове. Предоставленные самим себе, они играли на пыльных пустырях в козны, сайку и чушки, а то и в лапту. Мурзик учился драться и бить словцом – таким крутым, крепким, матерным, что и у взрослых мужиков уши вяли и напрочь отваливались, не то что у баб или детишек.

Лет этак в десять оказалось, что Мурзик хорошо поет. У него обнаружился слабенький, но задушевный, проникновенный голосишко. И какое-то время промышлял он тем, что бежал на станцию, дожидался «сормовского вагончика», бродил по нему и пел, пел! Начинал со своих, сормовских припевок, которых наслушался от соседских парней-гулеванов:

Мы в Гордеевку ходили, Нас поленом проводили. Мы под горку-то бегом, А нас поленом и стягом. Меня били-колотили В Мышьяковке, на Песках, Проломили мне головушку В пятнадцати местах! Посмотрите, тятя с мамой, Как меня оттяпали, Восемь гаек, семь камней В головушку заляпали!

Однако вскоре Мурзик выучился и романсам. Пел теперь «Последний нонешний денечек», «У церкви стояла карета», «Шумел камыш, деревья гнулись»… Коронным номером его было дискантное подвывание:

Ах, зачем эта ночь Так была хороша! Не болела бы грудь, Не страдала душа. Полюбил я ее, Полюбил горячо, А она на любовь Смотрит так холодно.

Здесь Мурзик тональность менял и противным, хихикающим голосом припевал:

Тра-ля-ля, ля-ля-ля, Еще раз тра-ля-ля, А она на любовь Смотрит так холодно.

Слушатели, уже разрюмившиеся было на первом куплете, настораживались, однако Мурзик снова заводил прочувствованно:

Не понравился ей Моей жизни конец И с немилым, назло мне, Пошла под венец. Не видала она, Как я в церкви стоял, Прислонившись к стене, Безутешно рыдал.

Глаза у слушателей блестели слезой, а он – снова с издевочкой:

Тра-ля-ля, ля-ля-ля, Еще раз тра-ля-ля, Прислонившись к стене, Безутешно рыдал.

Начиналось общее слушательское ворчание, но Мурзик мигом его смирял, подпустив слезу в свой надрывный голосок:

Звуки вальса неслись, Веселился весь дом: Я в каморку свою Пробирался с трудом. Взял я острый кинжал И пронзил себе грудь, Пусть невеста моя Похоронит мой труп!

И, натурально прорыдав последние слова (у него самого аж слеза наворачивалась на глаза, а то и срывалась с ресницы и катилась по щеке!), Мурзик орал на весь вагон – до того противно, пискляво, дурашливо, что слушатели вздрагивали:

Тра-ля-ля ля-ля-ля, Еще раз тра-ля-ля, Пусть невеста моя Похоронит мой труп!

А затем заканчивал, хохоча, словно наперсточник, открывающий секреты своего жульничества облапошенным им простакам:

Принесли его домой — Оказался он живой!

И тут весь вагон принимался рыдать – но уже от смеха. Копейки и семишники [30] так и сыпались в засаленную кепку Мурзика!

Спившийся, обезголосевший дьякон Благолепов, первый и последний учитель пения Мурзика, прочил ему блестящую будущность и делился обрывками блаженных воспоминаний о том, как любит публика хорошие голоса в церкви:

– Помню, когда в хоре пели совсем еще юными дискантишками, барыни и барышни хорошенькие, хе-хе, так и несли нам кашне али теплые шарфы, чтобы не застудили горлышки. Потом, постарше сделавшись, получали от благочестивых радетелей в изобилии или сырые яйца, или горлодерцу. Бывало, бежишь в храм, обгоняешь двух обывателей и слышишь такой переговор: «Куда, такой-то и такой-то, думаете махнуть ко всенощной?» – «Да я по привычке в вознесеновский приход хожу…» – «На Печерку пойдемте, к Троице, там рукавишниковские певчие до слез молящихся доводят, каждую нотку с комфортом [31] вытягивают!» – «И не говорите-ка! В прошлый раз каково хорошо рукавишниковцы „Слава в вышних Богу“ отчебучили. Начали с адажио, а потом – переборы, переборы, переборы… А за ними ляпок, и еще ляпок, и еще ляпок!» [32]

30

Семишник – двухкопеечная монета. (Прим. автора.)

31

Комфорт – приказание регента хору петь comme forte (итал.) – с силой. (Прим. автора.)

32

На жаргоне регентов «ляпок» – от слова «ляпнуть» – сильный выброс голоса, обычно баса. (Прим. автора.)

Добродушный выпивоха уверял, что Мурзику с его голосом место именно в певческом хоре церкви Святой Троицы на Большой Покровке – хор этот содержал миллионщик Рукавишников, и был он известен по всей России. Сам протодьякон Аедоницкий пел в нем, и баса, равного басу Павла Федоровича, не было даже в Императорской капелле! От его голоса позвякивали стекла в рамах и подрагивали стопки пятаков на конторке церковного старосты. Говорили, каждое утро протодьякон ходил «разминать глас» на Воробьиную гору за Ковалихинским оврагом и там орал во все горло, пугая жителей Печерской слободки и Сенной площади.

– Вот только беда, больно уж ты тощой! – пьяно икая, сокрушался Благолепов. – Павел-то Федорович был толст, как… – Он искал сравнения, но не находил, совершая бессильные пассы ладонями, округляя их все больше и больше. – Грандиозный живот имел. Земные поклоны совершать не мог, даже легкое наклонение заставляло обе его руки широко расходиться. Надо бы тебе отъесться как следует, Мурзик.

Отъесться до нужных габаритов никак не получалось – не часто удавалось даже наесться вдоволь. Может, если и впрямь в хор поступить… Да ну, неохота век прожить, глаза к небу возведя! В Сормове пусть голодно, да весело.

Конечно, Мурзик промышлял не только пением: запасшись полуразбитой чашкой или щербатым стаканом, болтался возле «монопольки», карауля покупателей, выходящих с «четвертью» в плетеной щепяной корзинке, «сороковками», «сотками» или «мерзавчиками» [33] . Некоторые питухи, не имея терпения донести покупку до дому, норовили вылакать водочку прямо тут, на улице, едва отмерив двадцать пять шагов от двуглавого орла на вывеске и строгой надписи «Казенная винная лавка» (ближе полиция не дозволяла!). Но не из горлышка же сосать, сие считалось невместно даже по рабочим окраинам. Тут-то и оказывался наготове Мурзик или другой шпингалет с посудинкой наготове. Мальчишка держал чашку или стакан, рабочий живо обдирал белую или красную сургучную головку (белая означала, что водка хорошей очистки – бутылка стоила 60 копеек, ну а с красной ценилась дешевле – по 40). «Накушавшись», в опустевшую посудину бросали копейку-другую. Вот и заработок!

33

Названия зависели от емкости: «четверть» – бутылка емкостью в четверть ведра, «сороковка» – половина такой бутылки, «сотка» – сотая часть ведра, «мерзавчик» – двухсотая.(Прим. автора.)

Сормовский завод тоже давал возможность зашибить кой-какую деньгу, порою даже немалую. Приятели Мурзика носили отцам обед прямо в цеха. Мурзик увязывался с ними. Там удавалось доверху набить карманы гайками, шайбами, гвоздями и шурупами. Их перепродавали «грушникам» – так в Сормове называли продавцов пареной груши, любимого народного лакомства. Однако в тележках под тряпками, которые укутывали горшки с грушей, лежали груды железного лома, который потом сбывался за большие деньги. Кончился этот промысел дурно: «короля» сормовских «грушников», Степана Захарова, отправили на каторгу, а несколько его «поставщиков» попали в Игумновскую колонию малолетних преступников. Кто на год, кто на два или три. Был среди них и Мурзик…