Последнее предложение

— Вы че?!

Роман молча вытащил его из темноты на свет, падавший на ступени, и убедился, что мальчишка с Денисом не имеет ничего общего, кроме светлых волос — хоть и маленького роста, он был явно не младше семи, и его смятое испугом лицо было Роману совершенно незнакомо.

— Ничего, — сказал он и раздраженно толкнул парнишку обратно в темноту. — Катись отсюда!

Мальчишка порскнул прочь, как вспугнутый заяц, а Роман, чертыхнувшись, достал-таки зажигалку и закурил, после чего зашагал к переходу, покачивая пакетом. Он больше не оглянулся ни разу. Но даже если б и оглянулся, Нечаев, стоявший за углом магазина и наблюдавший эту короткую сцену, не стал бы ждать дольше. Он подошел к тому месту, где только что стоял Савицкий, наклонился и поднял белеющий на асфальте сложенный вчетверо листок бумаги. Развернул его, поднялся по ступенькам к свету и внимательно посмотрел на рисунок. Потом перевел взгляд на уходящего человека и пожал плечами — жест получился раздраженным и не лишенным огорчения.

* * *

Роман обнаружил, что потерял рисунок, лишь в прихожей, когда, повесив куртку, хотел вытащить его из кармана, чтобы взглянуть еще раз. Он огорчился, но не сильно. По правде говоря, где-то, краешком сознания, Роман был даже рад этому — слишком живым и недобрым получилось нарисованное лицо.

В гостиной он открыл коньяк, налил его в пузатый бокал на короткой ножке и поставил на журнальный столик темного дерева рядом с тяжелой пепельницей в виде сложенных ковшиком хрустальных ладоней. Пепельница ему отчаянно не нравилась, и Роман нередко порывался убрать ее, наконец, куда-нибудь, но дальше порывов дело не шло. Пепельницу когда-то подарила ему мать, и он сразу же спрятал ее — и потом прятал еще много раз, но мать, заходя к нему, неизменно находила пепельницу и вновь водворяла на видное место. Вначале она сердито выговаривала ему за то, что он так пренебрежительно относится к ее подарку, но позже это превратилось даже в некое подобие игры. Может, поэтому хрустальные ладони до сих пор послушно принимали в себя пепел и окурки — играть в одиночку не было никакого желания и даже казалось нечестным.

Роман наглухо задернул шторы и погасил верхний свет, а вместо него включил торшер возле пухлого кожаного дивана — зеленый абажур, венчавший длинную прозрачную ножку. Принес аккуратно нарезанный лимон на блюдечке, после чего с размаху повалился на диван. С минуту он лежал с закрытыми глазами, потом сел, залпом проглотил коньяк, сжевал лимонный кругляшок и закурил, глядя на противоположную стену, где в двух шкафах выстроились тяжелые ряды книг, а между ними на темно-зеленой в мелких золотистых ромбах стене висели несколько пейзажных картин и четыре цветных фотографии под стеклом — флорентийского собора Санта-Мария дель Фьоре, пекинского Летнего дворца, западной части храмового комплекса Каджурахо и храма Спаса на крови, но и они, как недавно Хазнет Фируан на экране мониторы, не принесли ни удовольствия, ни успокоения. Роман налили себе еще коньяка и прищурился, разглядывая темно-янтарную жидкость на свет. Денис помахал ему. Почему? Поиздеваться? Нет, в жесте не было никакой издевки, как и в выражении лица — одно сплошное дружелюбие.

А, вот и ты, Ромка! А я уж заждался. Смотри, чего сейчас будет!

Роман вздрогнул и отпил половину бокала, но призрачный мальчишеский голосок не отставал, бормотал одно и то же. А ведь действительно… как ни дико это звучит, мальчишка словно знал, что сейчас будет. Знал, что у «опеля» откажут тормоза знал время и место. Савицкий подумал о безвестном человеке в зеленой куртке, который вел мальчика через дорогу… сонные, вязкие движения… Да что там, все выглядело так, будто не он вел мальчика, а мальчик вел его — ведь Роману еще тогда показалось, что малыш почти тащит своего спутника. И остановил его в точности на том месте, где мгновеньем позже пронесся вышедший из повиновения «караван». Привел его прямо к смерти.

И исчез.

Затейливый бред, а, Рома?

Он допил коньяк и со звоном поставил бокал на столешницу, чуть не уронив. Мальчишка был там, он видел его!

Тогда куда он делся? Призрак, что ли?

Ой, Савицкий, ты еще скажи, что видел саму Смерть, сопровождавшую очередного несчастного к месту его гибели! А перед этим сопроводившую Аберман в петлю с чьей-то помощью и заглянувшую к тебе в гости, беспокоясь, что бухгалтершу, не дай бог, долго не найдут! Ну, и заодно руку забинтовать, а то вдруг заражение можно подхватить…

Роман фыркнул и раздраженно воткнул сигарету в хрустальную ладонь, после чего распростерся на диване, закинув руки за голову и пристально глядя в светло-коричневый потолок, испещренный темными геометрическими узорами. Его взгляд медленно скользил по ровным линиям, выписывая собственный бесконечный узор. Это расслабляло и в то же время помогало сосредоточиться. Но Роман тут же подумал, что такими измышлениями недолго себя и до дурдома довести. Почему бы не отнестись к этому проще? Ну, видел — и видел — и черт с ним!

Но почему именно он?

Да еще это дурацкое чувство предрешенности с самого утра. И женщина в квартире… нет, что-то определенно не так было с этой женщиной — женщиной, которая так тщательно следила за своей кухней — все на месте, все аккуратно, ни крошки, ни пылинки, даже полотенчики висят ровненько, одинаково сложенные, словно по линеечке вымеряли. Да и в комнате, если б не разбросанная одежда, тоже все очень аккуратно — на всем оттенок не столько хозяйственности, сколько педантичности.

Мальчишка, вероятней всего, увидел женщину в окно. В квартире его быть не могло — дверь была заперта и цепочка наброшена…к тому же, у Аберман не было никаких детей. Но ее белье… эти красные кружевные трусики… Если женщина так тщательно следит за своим жильем, следит ли она так же тщательно за самой собой? А трусики сползли до середины ягодиц… и не просто так… да что там, сползли — они еле держались на ней. Странно, что они вообще не свалились. Потому что они были ей слишком велики. И не оттого, что растянулись, были ношеными, старыми… они просто были ей велики. И они казались новыми. За свою жизнь Роман достаточно насмотрелся на женское белье, а одна из его подруг была просто на нем помешана и покупала себе новые гарнитуры чуть ли не каждый день. Эти красные кружевные трусики вряд ли ведали больше одной стирки. На кой черт женщине с неплохим достатком, женщине, следящей за собой, надевать на себя новое белье, которое ей слишком велико?

Может, это сделал убийца?

А ему на кой черт это надо?

Да псих он, вот и все объяснение!

Интересно, дефективы заметили это или нет?

Роман скомкал все свои измышления, налил новую рюмку коньяка, снял с книжной полки «Эру милосердия» Вайнеров и решительно зарекся сегодня вообще о чем-либо думать.

Но из этого все равно ничего не вышло.

* * *

Середина весны в Аркудинске — время суховатое, прохладное, зеленое, и у зелени этой множество оттенков, поэтому берега рек и озер на каждом участке зелены по-своему — где темная зелень вековых елей, где нежная робкая зелень берез, где яркая звонкая зелень лип, а там, где темную воду метут длинные ветви и саблевидные листья ив, зелень прозрачна и кажется чем-то неопределенным, и всюду подмешаны изумрудные пятна молодой травы, словно брызги акварели, слетевшие с кисти небрежного живописца. У узкого оконечья Аркудово — большой черемуховый парк, но там пока сплошь серое и темно-коричневое — зеленого почти не углядишь, черемуха только просыпается, а зацветет ближе к лету, и тогда парк закудрявится белым и изменится до неузнаваемости. А вместе с цветами черемухи придут грозы и ливни, и в золоте бесчисленных куполов и крестов над городом будет расцветать холодный синий огонь молний. Но еще далеко до той поры.

Роман слушал и это, и многое другое изо дня в день, пока катерок под его управлением уверенно сновал по озерам речками и протокам — первое время слушал внимательно, потом вполуха и, наконец, перестал слушать вовсе, выучив наизусть и заранее зная, когда головы пассажиров повернутся налево, где из-за лип выступят вначале Семеновская часовня, а затем — нарядный Спасский собор, а когда — направо, чтобы увидеть среди берез белые стены Матвеевского монастыря, и знал, в какую точку Аркудово лучше всего подвести катер, чтобы было особенно хорошо видно, как в лучах полуденного солнца взрываются ослепительным светом купола Успенского собора.

Иногда катер возил экскурсантов, иногда пассажиров, которым хотелось «просто везде покататься». Роман предпочитал первую категорию — они слушали экскурсовода и общались исключительно с ним, вторые же то и дело начинали приставать с расспросами, рассказывали о себе, жаждали услышать какие-нибудь занимательные истории или его биографию и вообще мешали работать. Хуже всего было с теми, кто выбирался катером на пикники, — везти обратно всю совершенно перепившуюся компанию было невыносимо, и уже несколько раз Савицкому приходилось выуживать из реки хмельных индивидуумов, которые в попытке сфотографироваться на борту катера в особо лихой героической позе теряли равновесие и летели в воду. Но после того, как последнему из них, только чудом не угодившему под винт встречного ботика, Роман довольно болезненно объяснил, что так делать нехорошо, его перестали ставить на подобные увеселительные поездки. Нет, с экскурсиями было проще, а сами экскурсоводши — в основном, дамы средних лет с историческим образованием, — смотрели на него лишь как на выкуривающее безмерное количество сигарет и иногда здоровающееся приложение к катерной системе управления, что Романа вполне устраивало.