Последнее пророчество Эллады

Когда третий голос поет, он ничего не рассказывает. Не такое у него тогда настроение. Но Персефоне нравится песни, нравится их слушать. Песнь про Гэсэр-хана («тридцать славилось ханов…») он поет в три приема, и Персефона слушает. Второй голос слушает тоже, царица слышит его дыханье, и только появление четвертого голоса заставляет второй и третий исчезнуть. Тогда снова становится больно, горько и обидно, и Персефона стремится спрятаться от четвертого голоса, разговорах о материнской любви и истеричных слезах.

В какой-то момент она вдруг осознает, что стоит у черты. Стоит — и боится перешагнуть, потому что там, впереди, в бархатистой тьме зарождается жизнь, и тьма уже становится чем-то иным. Потому, что шагни — и уже не выплывешь, не вернёшься. Но стоит ли возвращаться? Стоит ли? Стоит?..

Но тут снова появляется третий голос, и снова начинает петь, и Персефона невольно прислушивается.

Речь в этой песне идет о незабвенном Гэсэр-хане, герое предыдущей песни, который полюбил прекрасную воительницу Другмо. Но воительница Другмо не спешила отвечать на чувства Гэсэр-хана, она не понятно с чего влюбилась в его лучшего друга, шамана из далеких земель, который её не любит, а любит только свободу, снег и метель. И Другмо ему ну вообще незачем, да ещё и перед Гэсэром неудобно. И вот Гэсэр-хан и его друг-шаман начинают строить козни и придумывать коварные планы, чтобы Другмо разочаровалась в шамане и оценила наконец Гэсэра. Получается у них с переменным успехом — Другмо влюбляется в Гэсэра, но считает себя обязанной принадлежать шаману, который когда-то исцелил её раненого отца. Вдобавок её похищают дэвы, чем путают планы друзей, и Гэсэру с шаманом выступают в поход, попутно совершают кучу подвигов и наживают столько же неприятностей. Огребает в основном шаман из-за своего мерзкого характера и желания не афишировать своё участие в подвигах чтобы не впечатлить Другмо ещё больше. Гэсэр-хан тоже от шамана не отстает, и желание друга «не привлёкать к себе внимание» не разделяет, полагая, что тот заслуживает место в легендах.

Персефона слушает и не может оторваться. Она даже отступает от черты, потому, что там звуки смазываются, а она не хочет пропустить ни слова.

Но тут снова появляется четвёртый голос. Врывается в песню, обрывает мелодию властными комментариями о том, что «чем петь, лучше бы думал, как ей помочь».

Третий голос продолжает петь так, словно не замечает четвёртый. О, Персефона тоже хотела бы его не замечать. Не слышать истеричных воплей о том, что третий — чудовище, и он виноват во всем, решительно во всем. Ведь если бы не он, четвертому голосу не пришлось бы искать героя, который взял бы в свои руки ее, Персефоны, счастье. Не пришлось бы выращивать те цветы.

«Из-за тебя, подземная сволочь, я отравила свою любимую дочь…»

«Замолчи!..» — обрывает её третий голос.

Оборвешь такое, как же. Проще бежать.

«Из-за тебя мне пришлось лишить её божественной силы! Из-за тебя…»

«Молчи! Не при ней!..»

«Не смей затыкать…» — вопит четвёртый голос, и Персефона вдруг ощущает мощный аромат трав и цветов. Не тех цветов, которые душили ее. Не тех, которых лишали сил и затягивали в облако пушистой тьмы. Других.

Но ей уже не важно, тех или не тех. Она задыхается этим ароматом, захлебывается ощущением боли и бессилия. Она пытается заслониться облаком тьмы, но запах и звук (о, эти пронзительные обвиняющие вопли, острым ножом вонзающиеся в барабанные перепонки!) гонит её прочь. Прочь!

Отчаявшись сбежать от этого кошмара, Персефона переступает черту.

И голоса постепенно стихают.

«Ей хуже! Беги за Гекатой!»

«Сначала убери от неё свои лапы!..»

«Деметра, пожалуйста, сейчас не время, ты, что, не видишь…»

«Убери лапы, мразь…»

Персефона не совсем понимает, почему ещё слышит все этим вопли, почему продолжает задыхаться тяжелым запахом гниющих цветов, почему к ней вернулось ощущение тела — пускай не всего, лишь боли от сжимающих её руку пальцев — но тут чужая рука отпускает, и вопли вдруг глохнут, и горло перестает стискивать спазмом, и в теле появляется легкость.

Теперь Персефона летит.

И тьма сменяется ослепительным светом.

31

Персефона

— Помыли волосы, умаслили тело благовонными маслами, — пели служанки-нимфы, пританцовывая вокруг Персефоны, примеряя на неё белоснежный свадебный наряд. — Теперь заплетем волосы в свадебную прическу и ты будешь самой красивой.

Будущая царица, чуть прищурившись, смотрела в зеркало. В нём отражалась беломраморная олимпийская купальня с колоннами, а ещё — бледная и решительная физиономия с наполовину убранными в прическу волосами. Красивая, да. Но не самая.

— Красивее Афродиты? — уточнила Персефона, чуть дернув уголком рта. Старая нянюшка, заменившая ей мать, укоризненно вздохнула: не успевшая засохнуть карминовая помада смазалась и потекла.

— Красивее, конечно, красивее, — захлопотала толстая Эфра, рабыня, давным-давно привезенная из Афин. — Только не надо разговаривать, госпожа, помада должна засохнуть. Извини. Я не хотела. Я же знала, что ты не причем. Это я чудовище, а не ты.

— Что? — моргнула Персефона и кисточка, которой другая служанка подкрашивала ей глаза, сорвалась с века и мазнула по скуле. — Что ты сказала?

— Я сказала, не нужно разговаривать, госпожа, — почтительно повторила Эфра. — Помада должна засохнуть.

Спокойно, без каких-либо признаков раздражения служанка снова вооружилась кисточкой и поправила макияж своей юной госпоже. Персефона закрыла глаза и уронила руки вдоль тела, борясь с желанием заткнуть уши, чтобы не слышать бестолковой болтовни слуг. Болтовни, от которой у неё болела голова и шумело в ушах.

Служанки, возглавляемые нянюшкой и Эфрой, споро наряжали свою госпожу, украшали её волосы и лицо, заворачивали в расшитое узорами покрывало. Жалко только, что они при этом не могли молчать и продолжали щебетать о том, как счастлива их госпожа, что выходит замуж за прекрасного и мужественного Пейрифоя, как увезет он её в далекую Лапифию, возьмёт хозяйкой в свой холостяцкий дворец, и как они с веселым лапифом породят много прелестных детей.

Так пели служанки и нимфы, когда Персефона закрывала глаза. А когда открывала, олимпийская купальня начинала двоиться, окутываться полумраком. Поэтому будущая царица сидела с закрытыми глазами и считала голоса. Нимф и служанок было шестеро, и каждая что-то говорила, поэтому сосчитать их было несложно. Сложнее было разобрать на отдельные голоса окружающий её веселый звон, состоящий из беспредельного восхищения её прической, кожей, фигурой, глазами… и сожалений, что зелья и снадобья уже не подействуют, потому, что она, Персефона, ушла слишком далеко. И им, значит, придётся ждать, пока она сама не надумает вернуться.

Богиня хотела уточнить, что это за странные сожаления на её свадьбе, и причем тут зелья и снадобья, и чей вообще этот тихий, на грани шёпота голос, но вспомнила, что её просили не открывать рот, пока помада не высохнет, и с трудом удержалась от вопроса.

И вот наконец её нарядили, взяли под руки и повели к алтарю, где уже стоял её отец, Владыка Олимпа, Эгидодержавный Зевс.

— Мухоморы, — сказал он, приветственно наклонив голову. — Ты умеешь выращивать мухоморы?

— Прямо сейчас? — озадачилась Персефона. — Отец, о чем ты, какие мухоморы на свадьбе?

— Какие мухоморы? — в свою очередь озадачился Зевс. — Дорогая дочь, я спросил, согласна ли ты стать женой этого доблестного героя, который спас тебя из темного и опасного внешнего мира, где ты могла знать только горе, боль и отчаянье?

Персефона встряхнула головой. Отец говорил правильные вещи. Будущая царица не могла вспомнить, в чем конкретно эти самые боль, ужас и отчаяние выражались, но ощущала, что он прав. И что Пейрифой, только Пейрифой, со своей (раздражающе самодовольной) улыбкой может ей помочь. Спасти её от того кошмара, в котором она пребывала до их судьбоносной встречи.