Последнее звено

И я двинулся прочь от света, в плебейские кварталы. Шел, не разбирая дороги, да и откуда мне было ее, дорогу, знать? Все улицы для меня одинаково чужие, а ветер – он всюду холодный.

…Нельзя слишком глубоко нырять в свои мысли – рискуешь выпасть из реальности, что со мной и случилось. А возвращение вышло весьма паскудным.

Двое, неслышно выступившие из темноты, схватили меня за локти, завернули руки за спину. Стояли они сбоку, так что лягаться было бесполезно. Сзади тоже кто-то дышал в затылок… ощутимо тянуло жареным луком.

А еще двое стояли прямо передо мной – почти не различимые в плотных сумерках.

Ну вот, енот допрыгался. Здрасте, приказные сыскуны, коллеги мои бывшие. Как ни странно, мне даже легче стало. Наконец-то кончилась тягостная неопределенность – что делать, куда идти… Уже не надо строить несбыточные планы, бродить по темным улицам, как призрак коммунизма. Ничего более не придется решать – все решат за меня. Хотя, наверное, и не самым приятным способом.

Невидимые пальцы сунулись в карманы штанов, ловко вывернули их.

– Слышь, Гриня, там нету! – озабоченно сообщили какому-то Грине.

– Плохо ищешь, Валуй, – хмыкнул один из стоявших впереди. Вот, значит, какой ты, солдат невидимого фронта Гриня. – В полушубок лазить надо, там изнутря карманы. Две гривны должно быть, точно. Толстый врать не станет…

Деликатное шевеление, пятисекундный сеанс щекотки – и я почувствовал, что стал на две гривны легче. Вернее, на гривну и увесистую горсть меди.

– О, с добычей! – голос явно повеселел. – Тут много!

– И шмотье сгодится, – пробасил кто-то сзади. – Сапоги добрые, шапка опять же.

Только тут до меня дошло, что это – бойцы второго невидимого фронта, перпендикулярного первому. Значит, крысиный поруб отменяется. Вместо этого будет… что? Бритвой по горлу и в колодец?

Я нередко слышал фразу, что всякая трагедия потом повторяется как фарс. Летом, когда меня лупили так и не пойманные впоследствии гопники с художественным уклоном, это кончилось сломанным ребром. Какой фарс предстоит сейчас?

– Гринь, а с этим че делать? – спросили сзади.

– А сам не дотумкал? – тут же вылез со своим мнением тот, кто облегчил меня на деньги. – Тряпку в зубы и поленом по башке. К утру очухается… коли не померзнет.

– Не, Валуй, не покатит, – произнес тот, что выкрутил мне левую руку. – Нельзя так. И Буня же велел, чтоб мы безо всякого зверолюдства…

Зверолюдство… Какое емкое словцо. И голос смутно знаком… напрячь бы извилины… прояснить бы эту муть…

– Ну, здравствуй, Толик, – повернув голову, сказал я. – Вижу, что линия тебя не подвела. Хорошо вписался!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Беглый ворон

1

– Ну, еще по сбитеньку? – предложил Буня, оторвавшись от шахматной доски.

– Куда уж больше? Не влезет, – я все-таки решился двинуть ладью. Особой уверенности не было, план мой строился на довольно зыбких основаниях, но уж лучше плохой план, чем никакого, – эту мысль в меня папа вдалбливал с семи лет. Ох и орал же он, когда я шумно радовался съеденной вражеской фигуре – все равно какой, или ревел над своею съеденной пешкой. Кипятился, лез в бутылку, брызгал слюной и, подобно своему тезке Македонскому, ломал стулья – но все же чему-то меня выучил.

Здесь, однако, пришлось переучиваться. Шахматы этого мира во многом походили на наши, но правила все-таки сильно отличались. Слон ходит только на три клетки, ферзь – вообще на одну, никакой рокировки не предусмотрено, зато ладья может прыгать через вражеские фигуры, а еще можно есть свои – но не более трех раз за партию. И доска – девять на девять, потому что двое ферзей. Вдобавок название иное. Не шахматы, а шантаранга.

Буня говорил, что игра эта не то чтобы запрещена, но не одобряется учеными. Дескать, человек, привыкнув самостоятельно рассчитывать ход партии, вообразит, что с такой же легкостью может разобраться и со своей линией, а значит, никакие полисофосы ему не нужны. Прямой удар по ученому карману, усмехался он в густую, изрядно поседевшую бороду.

Вот и сейчас, увидев мой маневр, он точно так же хихикнул – и тут же надолго задумался, запустив пятерню в мощную шевелюру, более смахивающую на львиную гриву. Интересно, а у львов она седеет?

Народ уже расползся на боковую, время-то позднее. Только мы сидели за грубо сколоченным столом, стульями нам служили березовые чурбаки – уцелевшие собратья тех, что полыхали сейчас в железной печке. Дым по трубе выходил на чердак, труба там разделялась на множество тонких рукавов – использовались медные трубки. В итоге дым не столбом валил, а практически незаметно рассеивался. С улицы и не увидишь.

Дом считался нежилым. Бабка Олимпиада, скончавшаяся в прошлом году, была бездетной, прямых наследников не оказалось, зато косвенных – куча. Племянники, дети ее сестры Ариадны. Племянники судились долго и увлеченно. По здешним правилам, для судебного решения требовалась ученая экспертиза – чья линия крепче всего сцепилась с бабкиной и как эта связь может повлиять на линию всего словенского народа. О том, кто и в каких долях должен оплачивать услуги экспертизы, племянники не могли договориться до сих пор.

Вот жилище и пустовало. Но природа не терпит пустоты, и еще с лета здесь обустроились Буня и его команда. Место было удобное: дом стоял на отшибе, ближайшие соседи – метрах в двухстах. С одного края пустырь, оставшийся от какого-то давнего пожарища, с другого – глубокий овраг, поросший крапивой и ежевикой. На всякий случай из подпола прокопали в этот овраг лаз, три месяца трудились. Ну и конспирацию соблюдали – Буня вообще был перестраховщик. Входили в дом и выходили по одному, в сумерках, ставни не открывали. Волхвовского масла на свет-факелы экономный Буня не жалел. «Работа у нас, конечно, во тьме, – пальцы многозначительно почесывали бороду, – но внутри у нас должен быть свет».

Во всяком случае, особо ребята не разбойничали, резать никого не резали. Дать по тыкве строптивой жертве – это да, это могли. Но и то Буня, узнав о таком «зверолюдстве», провинившихся наказывал. Не кулаком – хотя, по словам Толяна, этот невысокий и пожилой дядька с комплекцией гнома был чудовищно силен и однажды поборол известного своей крутостью Олежку Дикого. Очевидно, какого-то местного криминального авторитета. Сам Толян, правда, этого не видел, но рассказам верил свято.

Нет, физические наказания Буня не одобрял, чем-то напоминая тут боярина Волкова. Он наказывал рублем – то бишь гривной. Доля провинившегося сурово уменьшалась, и спорить никто не решался – хотя и ворчали по углам.