Последние дни Российской империи. Том 2

— Какие же занятия? — спросил Кноп.

— Да разные. Укрепления в тылу построил, проволокою окутал, теперь атаки делать заставляет, проволоку резать, через рвы прыгать, ручные гранаты бросать. А то ещё музыкантов завёл, гимнастику всем полком под музыку заставляет делать. Бегать по часам заставляет. Сам ночью в окопах сидит, а утром к резервной дивизии катит, на занятия, значит. Двух командиров полков прогнал, новых поставил. Тянут солдата. Всех остриг, даже офицеров, вшей уничтожил, честь отдавать заставил. Сам двужильный и других тянет.

— Ну, а солдаты как на это? — спросил Кноп.

— Не одобряют. Погоди, говорят, дай срок, мы с тобой разделаемся. Нам, говорят, этого не надо, мы воевать не хотим.

— Неприятие войны? — сказал Кноп.

— Надоело. Окопы замучили. Кабы война настоящая, а то только так. Томление одно. Газов страсть боятся.

— Гм, гм, — сказал Кноп. — Воевать всё-таки придётся.

— А нельзя пошабашить? — спросил Гайдук. — Ежели революция и все такое.

— Нельзя. Они требуют. И деньги на революцию давали с тем, чтобы никакого мира. Так и пропаганду надо вести — революция, мол, долой Царя, устройство демократического образа правления и — сейчас продолжение войны — в полном согласии с союзниками.

— Трудно это будет, — сказал Осетров.

— Как рабочие? — спросил Гайдук.

— Там все готово. Наши на местах и каждую минуту готовы стать к власти.

— Помните, товарищ, наши требования — сейчас же демократизация армии, комитеты, выборное начало при назначении на командные должности, отмена дисциплинарной власти, отмена отдания чести…

— Понимаю, понимаю, — торопливо сказал Кноп. Droit du soldat [57] . Декларация прав солдата. На это идут. Согласны. П. немного артачится, а Г. идёт. Он теперь под подозрением. В Кисловодск удрал. Но вы уверены, что у вас изберут кого надо?

57

Права солдата.

— Боимся, чтобы не Саблина, — сказал Шлоссберг.

— Как так? Ведь вот товарищ Осетров говорит, что его ругают, — сказал Кноп.

— А вот, подите, товарищ, поймите психологию солдата. Он-де кормить стал хорошо, полушубки достал, сапоги — и уже многие за него и про занятия молчат.

— Спровоцировать придётся, — сказал Кноп. — Задержать транспорты с продовольствием. Пищу испортить.

— Не учите. Сами понимаем, — сказал Гайдук.

XVI

После чая стало шумнее.

— Я всё-таки, товарищ Борис, не понимаю ни кубизма, ни декадентства этого самого, — говорил Осетров. — Ну к чему оно? Какое отношение до революции.

А мозги набекрень свернуть. Эх, товарищ, мы так старательно захаяли все старое, что надо дать все новое с иголочки, чтобы ничем этого старого не напоминало. Если бы можно, надо было бы новый язык изобрести вместо русского. Посмотрит наш дикарь на эти пёстрые кубы, цилиндры, конусы, вонзающиеся куда-то, на эту яркую жёлтую краску, из которой торчит глаз, вылупит глаза и смотрит, как баран на новые ворота. Это вот картина! Да что простой народ — я одного интеллигента нашёл, художественного критика, который тоже что-то находил, какого-то нового откровения в искусстве кубистов искал. Нет, товарищ, вся та белиберда, которую преподносят теперь поэты, она уже потому хороша, что никак не похожа на старое. Слова пошли новые... Я бы и буквы придумал другие. Новая Россия и все по-новому.

— Боюсь не угожу вам своими стихами, — сказала Ниночка. — Они проникнуты старым настроением и старой музыкой слова.

— Прочти их нам, Нина, — сказал Кноп.

— Мы слушаем, — сказал Осетров, не сводя горячего страстного взгляда с Зои Николаевны.

Ниночка встала с кресла, отошла в угол комнаты и устремила мечтательные глаза вдаль.

— Ну! — сказал Осетров.

— Погодите. Я создаю настроение. Молчите, пожалуйста. Я поймаю минуту, когда начинать.

Все притихли. За две комнаты, в спальной, тихо, точно жалуясь кому-то, плакала маленькая Валя.

— Ты точно нас на фотографию снять хочешь, — сказала Зоя Николаевна.

Ниночка болезненно сморщилась и погрозила ей пальцем.

— Есть! — наконец сказала она. Звучным грудным контральто, растягивая слова, она начала:

Белоствольные берёзы У заснувшего пруда Тихо дремлют, видя грёзы Под напевы соловья. Белоствольные берёзы У заснувшего пруда, Расскажите ваши грёзы... Ими полон был и я.

— Браво! — воскликнул Шлоссберг.

— А не украла, Ниночка? — сказал Кноп. — С тобою бывает.

— Нет, — покрасневши сказала Ниночка. — Я немного взяла мотив, знаете, этого старого, детского:

— 

Au clair de la lune Mon ami Rierrot Donne moi ta plume Pour 'ecrire un mot.

Я так люблю примитивы. Ты, Боря, ко мне всегда придираешься. Читай твой гимн товарищу Нине.

— Извольте, — развязно сказал Кноп.

Я иду в пустыне жалкой, Воспевая красоту. Жизнь мне мнится приживалкой Глупой, хищной, чёрной галкой, Устремлённой в высоту. Я иду... Кругом теснины, Рвы, могилы, скалы, горки. Я пою красоты Нины, Синих глаз её глубины. Жизнь мне кажется не горькой. Я иду. А солнце вянет, Лес закатом окораля, В мыслях Нина, точно фея, Лиловея, голубея Вечно милая мне краля!

— Это мне? Спасибо, Боря, — сказала Ниночка.

— Прелестно, — задумчиво проговорила Зоя Николаевна.

— Неправда ли, сколько настроения, — заговорил сам Кноп. — И как удалось мне это: «лес, закатом окораля» — это уже новое. Каждое новое слово мне кажется важным достижением будущего. Например, я придумал слово — «остулиться» — вместо сесть. Неправда ли хорошо. Я остулился — то есть сел на стул.

— Ну... Я отабуретился.

— Ловко.

— Шлоссберг, прочти твой гимн свободе, от товарищей пулемётчиков, — проговорил Гайдук.

— Это гимн будущего, — сказал Шлоссберг, выступая опять вместе с Дженни.

Лихая ночь. В окопе снег. Уйди ты прочь, Проклятый человек! Пулемёт. По всей России, Трещит пулемёт. В нём наша сила! Насилье сломила, Свободу он даст! Никогда не продаст.

Кого побьёт — тот не встанет!

Ах, слушать вас уши вянут Ну что за чушь Вы порете не стихами, А просто глупыми словами Без склада и лада, Без рифмы! Так говорит буржуй В нём сидит старый режим. Но их! мы! Мы можем, Всех сгложем, Возьмём силою И удачею. Плевать нам на все науки Попадись нам в руки Хоть Толстой, хоть сам Пушкин, Мы слопаем их, как пампушки. Пулемёт! Пулемёт! Он стреляет и по лежачему И влёт!