Последние Горбатовы

Она глядела на него в изумлении.

— Что такое? Зачем? Зачем вы меня гоните?

— Да помилуйте, голубушка, ведь это у меня грипп… Это заразительно… никогда себе не прощу, что впустил вас! Вы так добры, так милы, а я отплачу гриппом…

Он замахал руками.

Она засмеялась.

— Вы меня испугали, право! Я не знала, что и подумать. Я не боюсь вашего гриппа, и если б была уверена, что вам со мной не скучно, то готова хоть на целый день у вас остаться.

— Не найду и слов благодарить вас! — повторял князь. — Не стою я вашей доброты, совсем не стою!.. Хорошо было бы посидеть и побеседовать с вами, вместо того чтобы исписывать эти листки!.. Но болен, здоров ли, а работать надо… к вечеру вот должен кончить, к вечеру-с!

Он указал на свою работу.

Раздался звонок. Князь быстро зашаркал к двери, приотворил ее и кому-то крикнул.

— Сейчас, батюшка, сейчас, к вашим услугам!

Затем, обратясь к Софи, кланяясь, потирая руки и качая головою, он объяснил:

— Вот видите, не смею быть больным… текущие дела… Прошу вас, Софья Сергеевна, простите великодушно… Вот сюда-с, сюда-с, простите… — указал он ей дверь. — Эх, задержат меня! — прибавил он с видом величайшей досады.

Софи вышла в красивую, но несколько мрачную комнату, что-то среднее между приемной и гостиной.

— До свиданья, князь! — говорила она, протягивая руку хозяину. — Поправляйтесь скорей. Je dirai `a ma tante que vous allez bien, que nous aurons le plaisir de vous revoir bient^ot, n'est ce pas? [62]

— Certainement, `ea peut durer encore tout au plus deux, trois jours… [63] Видите — не смею быть больным, не смею! А уж как я вам благодарен, что посетили, — и выразить не могу!

Он начал раскланиваться и проводил ее до передней, в дверях которой она заметила какого-то лысого господина в вицмундирном фраке.

62

Я скажу тетушке, что вы чувствуете себя хорошо и что мы будем иметь удовольствие скоро вас увидеть, не так ли? (фр.).

63

Конечно, это может продлиться дня два-три, самое большее… (фр.).

— Пожалуйте, батюшка, Петр Семенович! — крикнул ему князь, пропустил его к двери, а сам остановился и ждал, пока Софи подавали ее шубку.

Когда он возвращался в кабинет, по его тонким губам блуждала усмешка.

— Вот-с, батюшка Петр Семенович, — шутливо объяснил он господину в вицмундире, стоявшему перед его письменным столом, — на старости лет дамы молодые навещать меня стали, о здоровье моем беспокоятся… вот мы теперь как!

— Как себя изволите чувствовать, ваше сиятельство?

— Благодарствуйте, Петр Семенович, понемножку, понемножку, батюшка… присядьте… Что у вас нынче?

Господин в вицмундире поместился в кресло, на котором перед тем сидела Софи, и стал выбирать из портфеля бумаги.

XIV. ПОСЛЕ КОНЦЕРТА

В этот раз Груня пела удивительно.

На нее нашло особенное оживление, нечто как бы лихорадочное. Хороша она была в этот вечер необыкновенно. А к концу ее охватило просто вдохновение — она пела, ничего не сознавая, всецело уйдя в мире звуков.

Успех ее был полный. Огромная зала дрожала от рукоплесканий… Наконец Груня уже оказалась не в силах выходить на вызовы. У нее кружилась голова. Она просто шаталась. Владимир ее почти снес в карету. Она грациозным движением простилась с толпой провожающих ее знакомых и полузнакомых мужчин и шепнула Владимиру:

— Садитесь скорее!

Но он медлил.

— Мне что-то нехорошо, — громко сказала она.

Тогда он вскочил в карету, захлопнул за собою дверцу. Лунная морозная ночь глядела в покрывшиеся легким узором каретные окна. Застоявшиеся лошади быстро мчались.

Груня крепко запахнулась в пушистую ротонду и тяжело дышала.

— Груня, что вы? — с некоторым беспокойством спросил Владимир.

— Ничего, теперь прошло, — ответила она, взглянув на него горящими глазами. — У меня сильно голова закружилась… и потом — я ужасно устала… я не могла говорить с этими господами. Теперь хорошо!

Она прислонилась головою к подушкам кареты.

— Хорошо я нынче пела? — спросила она через несколько мгновений.

— Лишний вопрос, вы сами знаете… с каждым разом вы поете лучше и лучше. Каждый раз я в вашем пении нахожу все новое и новое.

— Что же нового нашли вы сегодня?

— Много, так много, что и у меня голова кружилась, может, еще больше, чем у вас. На ваших концертах я живу одной жизнью с вами.

— А ведь вы не хотели ехать со мною! Если бы я не сказала, что мне дурно, вы так бы меня и оставили.

— Конечно. Я поехал бы за вами, я бы вошел к вам, если б вы меня пустили. Но ехать вместе, садиться к вам в карету перед этой толпой, мне это было неприятно.

— Да… моя репутация!.. — с полунасмешкой и в то же время будто печально протянула Груня. — Вы о ней все заботитесь!

— Я думаю, в этой заботе, во всяком случае, нет ничего дурного.

— Поздняя забота, друг мой… Репутация певицы! Да если бы я была совсем святою или если б я была совсем последней грешницей, репутация моя осталась бы все одна и та же. Никто, а уж тем менее вы, не можете защитить ее.

— Я далеко не согласен с вами!

— Ну и хорошо, довольно об этом! — вдруг как бы рассердясь воскликнула Груня.

Они замолчали и молчали так всю небольшую дорогу до Троицкого переулка.

Карета остановилась. Прежде чем Владимир успел поддержать Груню, она уже в один легкий прыжок была у подъезда. Луна освещала ее высокую, закутанную в бархат фигуру. Из-под пушистого меха, в который она спрятала лицо свое, глядели только ее огромные черные глаза и блестели в лунном свете.

— К вам?! — тревожно, мучительно, почти желая, чтобы она ответила «нет», спросил Владимир.

— Ко мне, — прошептала она.

Двери растворились. Когда они поднялись на третий этаж, Катя уже встречала их со свечою.

Она окинула и Груню и, главное, Владимира веселым, ласковым взглядом и объявила, что самовар кипит и что все приготовлено.

— Где будете чай кушать, в столовой или в будуаре? Принеси туда! Да и вот что, пожалуйста, никого не принимай!

Груня обратилась к Владимиру:

— Я уверена, что кто-нибудь из этих господ непременно явится, тем более что ведь еще довольно рано.

Они прошли в комнату-бонбоньерку, которая теперь, вечером, озаренная мягким светом фонарика и зажженной Катей лампой под абажуром, потеряла свой пошлый характер и глядела очень заманчиво и уютно.