Последние Горбатовы

— То-то и есть, что у него почти совсем не было денег — я ждал, что он придет и спросит… И вообще теперь я начинаю припоминать, соображать, ведь он в последнее время как-то особенно притих… Его не было ни видно, ни слышно.

— И я тоже это заметила!

Владимир никуда не отправился и проговорил с сестрой до завтрака, все еще надеясь, что вот-вот явится Кокушка. Но Кокушка не явился к завтраку. Тогда Владимир велел скорее заложить сани, Кокушкины сани, с его кучером, и поехал на Знаменскую.

Как нарочно, в доме, где жил князь, хоть и новом, швейцара не оказалось. Прежнего швейцара прогнали за непробудное пьянство, а нового как-то до сих пор не наняли. Домохозяин на требования жильцов ограничивался обещаниями, что непременно и в скором времени швейцар будет. Старшего дворника Владимир тоже не нашел. Какая-то старушка объяснила, что дворник «ушедши в участок», но она в конце концов указала Владимиру, что князь Янычев живет по парадной лестнице в третьем этаже, в шестом номере.

Владимиру пришлось звонить несколько раз, пока наконец дверь не отворилась и перед ним не показалась фигура хохла. Князь ожидал этого посещения, а потому все меры были приняты. Князь находил, что, во всяком случае, следует по возможности затянуть время. Хохол сделал такое глупое лицо, какого от природы у него никогда не бывало, и на вопрос Владимира: «Дома ли князь?» — ответил, что «князь ушедши».

— А княжна дома?

— Якая княжна?

Когда Владимир объяснил — какая, хохол сказал ему, что княжна больна, лежит и никого принять не может. Оставалось сделать третий вопрос относительно того, не был ли в гостях у князя вчера или сегодня Николай Сергеевич Горбатов. Но уже задавая вопрос, Владимир понял, почему у хохла такое глупое лицо, почему он то и дело клюет носом — хохол был совсем пьян. Вместо того чтобы ответить на третий вопрос гостя, он понес такую околесную, что не было возможности ничего разобрать… Когда князь вернется, хохол, конечно, не знал.

Владимиру пришлось уехать. Он решил, что в тот же день опять возвратится к Янычеву, что непременно добьется с ним разговора, если Кокушки еще нет дома.

Возвращаясь домой, Владимир не утерпел и заехал в Троицкий переулок к Груне поделиться с нею своей бедой и сказать, чтобы она не ждала его вечером. Но Груню он не застал.

Кокушка не возвращался. Все в доме были очень встревожены. Даже Николай Владимирович вышел из своей безучастности. Выслушав Владимира, он сказал ему:

— Ты напал на настоящий след — он там, на Знаменской… То есть я не знаю, там ли он, но, во всяком случае, это, должно быть, не без участия Янычева.

— Почему вы так думаете, дядя?

Николай Владимирович остановил на племяннике свой загадочный взгляд.

— Я не имею понятия об этом Янычеве, я что-то слышал о нем дурное, мне просто кажется, что тут — он… Это мое внутреннее убеждение, так же как и твое.

— Что же нам делать?

— Делать так, как ты решил: подождем еще день. Если он не вернется, завтра отправляйся к Трепову.

— А если мы только потеряем время?

— Не думаю! — спокойно и серьезно проговорил Николай Владимирович. — Ты видишь, я спокоен, потому что уверен — это дело окончится благополучно, и надо постараться избегнуть огласки. Совсем, конечно, этого нельзя.

— Да, а сегодня необходимо побывать у всех его знакомых, — сказал Владимир. — Может быть, его где-нибудь и видели.

Он объездил этих знакомых. Спрашивать прямо, конечно, он не мог. Но ему легко было узнать, что Кокушку в последнее время никто не видел.

Весь день прошел все в более и более возраставшей тревоге. Даже Софи волновалась, волновалась шумнее прочих.

Ей не было никакого дела до того, что, собственно, с Кокушкой, но она предвидела скандал, скандал уже начался-и это не могло не выводить ее из всякого терпения.

Вечер прошел. Вот уже полночь. Владимир велел постлать себе на диване в Кокушкиной комнате, все еще питая слабую надежду, что, быть может, тот вернется. А если вернется, то, конечно, пройдет прямо сюда.

Владимир разделся, но спать не мог. Только что начнет забываться, ему послышится как будто шум, будто где-то недалеко отворяются двери — и он вскакивает, прислушивается… Но нет, все тихо. Уже два часа. Сон одолевает мало-помалу, тревожный, лихорадочный сон, полный ярких, отрывочных, меняющихся сновидений.

Он видит брата — тот будто стоит перед ним в мундире, в треуголке и при шпаге, показывает ему какой-то необыкновенный орден и говорит: «Я уезжаю в Америку, меня выбрали в прежиденты Шеверо-Американшких Штатов».

Потом является Груня. Она склоняется над ним, он чувствует ее дыхание. Его наполняет ощущение безумной страсти… и он опять просыпается — весь полный трепетом…

Эти дни, эти вечера — ведь все это сон волшебный, радужный и в то же время тревожный. Ведь вот Кокушка оторвал его, вернул к жизни… Но он забывает и Кокушку, забывает все, он опять уходит в свою собственную жизнь.

И перед ним, среди ночной тишины, в странной обстановке этого кабинета, говорящей о разнообразных и неожиданных вкусах и занятиях будущего дипломата, яснеет и яснеет мысль:

«Однако ведь должен я очнуться… все это надо решить скорее, как можно скорее!.. Зачем она заставляет меня молчать… зачем она не хочет говорить о будущем?.. Нельзя, надо скорее, как можно скорее прийти к этому будущему… Я не оставлю ее в настоящем — ни за что… Груня…»

Откуда-то раздается ее могучий, звонкий голос, весь дышащий негой и страстью, переносящий в мир грез, в мир вдохновения…

«Для тебя… для тебя одного!» — повторяются ее же слова…

«Для меня одного и должно быть… для меня одного ты и будешь…» — в порыве ревнивой и страстной любви шепчет Владимир…

Наконец бледнее и образ Груни… Часы медленно бьют пять — уже утро скоро…

Владимир заснул. Он проснулся поздно. Кто-то теребит его за рукав.

— Во-Володя… прошнишь!..

Он открыл глаза — перед ним Кокушка, растрепанный, красный, во фраке, весь дрожит, глаза так и бегают. Владимир вскочил и сразу очнулся.

XX. ВЫРВАЛСЯ

— Откуда ты? Где ты был? Что с тобою случилось? — воскликнул Владимир, чувствуя только одно, будто огромная, давящая тяжесть спала у него с плеч. И за этим облегчением забывая все остальное.

Но Кокушка, влетевший в свой кабинет как стрела, разбудивший брата с большою поспешностью и вообще в первую минуту имевший, несмотря на свою растерянность и восторженность, почти торжествующий вид, вдруг при этом вопросе притих, робко взглянул на брата, потом, ни слова не говоря, подошел к креслу, упал в него и заплакал. Он плакал, как плачут маленькие дети, сильно обиженные, плакал навзрыд, безнадежно, всем существом своим. Рыдания потрясали его. Он ничего не слышал, не понимал.