Последние капли вина

Я угрюмо подивился, что никто раньше не подумал о таком простом выходе. А отец продолжал:

– Он был признан виновным на месте, приказом "Тридцати", его потащили от самого алтаря Священного Очага, а он кричал, требуя справедливости от богов и людей… Он любил тебя, Алексий, когда ты был маленьким, и потому, полагаю, ты будешь рад услышать, что умер он достойно. Когда ему поднесли ядовитое зелье, он выпил его единым духом, все, кроме осадка - а осадок выплеснул и сказал: "А это - за Крития Прекрасного". Даже охранники рассмеялись.

Он умолк. Я спросил, не сводя с него глаз:

– Отец, но откуда ты все это знаешь?

– Я был с ним. Он был мне другом эти тридцать лет. Юношами мы вместе служили в Страже. Вначале было решено, что Городом станут управлять благородные люди. И если Критий об этом забыл, то, думаю, это не значит, что должны забыть и остальные.

Он глянул на плитку, под которой было спрятано завещание, и придавил ее ногой.

– На святилище Аполлона в Дельфах, где находится пупок земли, написано: "Ничего слишком". Одна крайность порождает другую. Я пытался дать тебе достойное образование; но и ты тоже, вместо того, чтобы при виде тирании научиться избегать любых крайностей, сумел лишь кинуться в противоположную крайность. А человек, подобный Ферамену, который много раз рисковал жизнью и отдал ее в конце концов ради дела умеренности, ничего не получил за это, кроме недостойного прозвища. Полагаю, тому есть какая-то причина. Что ж, теперь он мертв. Совет не чинил препятствий, когда я попросил дозволения посетить его в тюрьме. Критий сказал, что они будут рады знать его друзей.

Я раскрыл рот - не знаю, что уж собирался сказать; но я видел, что он считает меня дураком, и это связало мне язык.

– Отец, до ночи ты должен исчезнуть из Города. Я схожу за наемным мулом, на котором езжу в поместье, на это никто не обратит внимания. Ты поедешь в Фивы?

– Я поеду на свою землю, - ответил он.
– Какой-то там Критий не отправит меня скитаться за границей подобно беглому рабу. За сто лет и даже более до того, как у нас появилось жилье в Афинах, эта усадьба была нашим домом. Жаль, что мы покинули ее. Людям лучше наблюдать смену времен года и творить добро на земле, чем сбегаться в города, где они круглый день слушают шум и крики друг друга и забывают богов. Ахарны достаточно далеко.

– Сомневаюсь. Я умоляю тебя уехать в Фивы. Сейчас фиванцы ненавидят Лисандра больше, чем когда-либо ненавидели нас; они поклялись не выдать ему ни одного афинянина. Некоторые из лучших наших людей уже там.
– Я хотел назвать Фрасибула, но вовремя спохватился.
– Я и сам бы туда уехал, если бы не урожай. Оставь усадьбу на меня, я обо всем позабочусь.

Наконец он неохотно буркнул, что поедет в Фивы.

– Сестру свою отведи в дом Крокина, - добавил он.
– Он, хоть всего лишь двоюродный брат, помнит родственные чувства; он сам предложил мне взять ее. Я позаботился об оплате затрат на ее содержание.

Когда спустились сумерки, я вывел мула. Отец взобрался ему на спину, и я заметил, что он дрожит.

– Все эта проклятая лихорадка, - проворчал он.
– Знал я, что приступ надвигается. Но ничего, я приготовил лекарство. А в горах воздух лучше.

– Благослови меня, отец, перед отъездом.

Он благословил меня, после чего сразу же добавил:

– Только смотри, пока меня нет, не наведи полный дом пьяных моряков или этих молодых олухов из лавки благовоний. Совершай жертвоприношения в положенные дни и поддерживай в доме хоть немного приличия.

Потом я отвел Хариту в дом отцова двоюродного брата.

– Ну пожалуйста, - просила она, - можно, я лучше побуду у Лисия и Талии? Мне там нравится.

– Это ненадолго, ты скоро снова будешь дома, когда вернется отец. А Лисию может сейчас понадобиться уехать тоже, и Талия будет тогда жить у своей сестры.

Он не спросила, ни куда уехал отец, ни почему. Никогда я не слышал от ребенка ее возраста так мало вопросов. А год или два назад они из нее сыпались горохом.

Дом Крокина был забит женщинами до самых дверей. Добрый человек, так непохожий на своего отца Стримона, он вместе со своей женой забирал к себе женщин из семей самых дальних родственников, если тех изгоняли или они сами вынуждены были бежать. Сам Стримон - за время осады он почти не спал с тела - умер через месяц после сдачи, застудив живот.

На следующий день рано я собрал мешок и отправился в поместье на ослике, которого взял на время уже за стенами города. По совету Лисия я намеревался пробыть там недельку-другую. Работы на усадьбе было полно, а находиться в Городе после исчезновения отца - никакого смысла. Лисий обещал часто наезжать и привозить новости.

Прекрасным свежим утром я въехал в горы. Повсюду разоренные сады и поля снова начинали плодоносить. На одном хуторе давили виноград. Маленький голый мальчик, гнавший коз, улыбнулся мне, показав молочные зубы и дырки между ними. Пели птицы; прохладные тени, протянувшиеся на запад, были цвета глаз Афины. Я въехал на усадьбу, напевая про себя песенку о жене спартанского царя. И тут увидел, что дверь открыта.

Я подумал, что кто-то вломился в дом, и бегом кинулся внутрь. Как будто ничего не тронуто, только на одном из лож появилось одеяло. Но, сделав несколько шагов, я заметил, что от моих ног остаются мокрые следы. Вернулся к дверям - и увидел, во что вступил.

Кровавый след провел меня вдоль дорожки, потом через двор усадьбы. Сначала это были следы ног, потом - отпечатки рук в пыли и смазанная полоса от ползущего человека. Выше на склоне холма мул общипывал кустики.

Я нашел его у колодца - он лежал на камне ограждения, свесив голову вниз. Мне показалось, что он уже несколько часов мертв, но он заговорил голос едва шелестел, как сухая трава, раздвигаемая ногой.

– Достань мне воды, Алексий.

Я уложил его ровно, достал из колодца воды и дал ему. Его ударили в спину, а потом еще раз, в грудь, когда он повернулся, чтобы отбиваться. Не знаю, как ему удалось прожить так долго. Когда он напился, я нагнулся хотел поднять его и отнести в дом, - но он сказал:

– Не трогай меня. Если понесешь, я умру, а мне сначала нужно сказать.

Я опустился рядом с ним на колени, намочил в воде гиматий, обтер ему лицо - и стал ждать.

– Критий, - сказал он.

– Я запомню, - ответил я.

Потом он словно погрузился в себя, близясь к смерти, и разум его затерялся среди теней. Наконец он спросил:

– Кто здесь?

Я ответил, и он немного пришел в себя.

– Алексий, - сказал он, - я подарил тебе жизнь. Дважды подарил.

– Да, отец, - отозвался я, думая, что он бредит.

Но он продолжил:

– Родился преждевременно. Больной и маленький. Любому видно было, что толку от тебя ждать нечего. Человек имеет право распоряжаться всем своим. Но твоя мать… - он умолк, но не так, как перед этим: глаза его смотрели на меня, он собирал силы, чтобы говорить.

– Да, отец, я обязан тебе.

Он бормотал про себя, я слышал отдельные слова: "Сократ", и "софисты", и "нынешняя молодежь". Потом его глаза расширились, он прижал к земле стиснутые кулаки и сказал:

– Отомсти за мою кровь.

А потом закрыл глаза, отвернул голову в сторону и снова забормотал.

Я взял его за руку и сжимал до тех пор, пока его глаза не повернулись ко мне.

– Отец, - сказал я, - с семнадцати лет я защищал Город с оружием в руках. Я ни разу не отступил с поля боя, хотя сражался только с чужеземцами, которые не сделали мне лично ничего плохого. Неужели же я буду так низок душой, что прощу своих личных врагов? Поверь, отец, ты породил мужа.