Последний бебрик

— Юрасик! — заклекотал эфиоп, содрогаясь и приседая от смеха.

Живописная группа остановилась. Пони и всадница, казалось, дремали, но гусар через силу пробудился, и взгляд его, с изумлением охвативший пространство, стал осмысленным.

— Ты, что ли, это, Остапчук? — хрипло выдавил гусар, зачем-то крестя саблей воздух перед собой.

— Ну! — кивнул эфиоп, гримасничая от наслаждения, и произнес таинственный пароль: — Чиппендейл!

В отличие от Мая пьяный Юрасик все понял и подчеркнуто твердо потопал вперед, размахивая саблей, как кадилом. Пони нервно потрусил за гусаром. Улыбающаяся матрона тряслась всеми своими пугающими выпуклостями в такт лошадке. На Мая повеяло смрадным духом алкоголя, и он поспешил отступить к дальним кустам возле часовни. Гусар добрался до машины, перевел дух и вступил в странный торг с эфиопом: издаваемые Юрасиком звуки не хотели складываться в слова, приходилось объясняться пластически, как в балете. Остапчук нахваливал столик, привязанный к багажнику «Волги»: «Чиппендейл! Ореховый! Обменял у депутата Тряпкина на золотой портсигар купца Елисеева! Все для тебя старался! Ты ножки пощупай! Чувствуешь, какой класс?» Юрасик щупал толстые резные ножки столика. Остапчук же, не теряя времени, беззастенчиво щупал, тряс и звонко охлопывал жирные, белые, как рыбье брюхо, ляжки матроны. «Уж не бартер ли намечается? — заинтересовался Май. — Столик — на женщину?» Неожиданно Юрасик заговорил, правда еле-еле, с мучительным усилием:

— Это, как тебя… Ядвига Давидовна… Что скажешь про это?

Он кивнул на столик. Матрона не откликнулась — пребывала в дреме.

— Ну! — прикрикнул Остапчук, игриво шлепнув Ядвигу по неохватному заду.

Она качнулась. Клок сена слетел с ее головы. Гусар обреченно вздохнул, полез за пазуху, вынул что-то круглое, блестящее, на цепочке.

— Вас ис дас? — зловеще проклекотал эфиоп.

— Ча-сы. Па-вел Бу-ре, — трусливо провякал Юрасик, уронил их на землю и принялся вновь крестить саблей воздух.

— Это советский секундомер, сволочь! — гаркнул Остапчук.

Он глузданул гусара по шее. Тот шмякнулся навзничь. Эфиоп подобрал саблю, сломал ее о колено, бросил рядом с телом. Пони жалобно заржал. Ядвига Давидовна бессмысленно улыбалась.

— Убит? — спросил Май.

— Как же! — ухмыльнулся Остапчук, зашвырнув секундомер далеко в кусты.

Май проследил траекторию полета и заметил на траве бандуру, забытую артистом. «Ну и пусть, — ожесточенно подумал он. — Пошли все к черту! Сейчас поеду домой, там в душ, потом чего-нибудь поем и спать».

— Опять этот дурак бандуру забыл, — проворчал эфиоп. — Давай ее сюда, товарищ, а то как бы Юрасик не спер.

Май вскинул бандуру на плечо, помедлил и… полез напролом через колкие кусты — на влекущий вопль трубы. Зачем надо было делать это, Май не задумывался, предпочитая следовать побуждению души.

За живой изгородью мерцал седыми лунными бликами парк с ровными дорожками, цветочными клумбами и деревьями, подстриженными на манер версальских — в форме шаров и конусов. Дорожки сходились, как радиусы, в геометрическом центре парка. Там из дымной меркоти поднимался хрустальный купол здания. Над ним кропил небо алыми огнями фейерверк, а купол в ответ сиял кровоточиво, как камень лал. «Красиво», — с тоской подумал Май и споткнулся: что-то тяжелое упало на плечо.

Он охнул, выронил бандуру. В багровых сполохах фейерверка стоял гигант. «Охрана», — понял Май, увидев черный костюм и рацию. Лицо гиганта было невыразительно, как лист фанеры, но взгляд красноречив. «Ты кто, убогий?» — прочитал в нем Май и, еле удерживая на плече страшную длань, почти по-балетному тронул ногой бандуру:

— Вот… инструмент…

— Ты — артист, — выговорил понятливый охранник, убирая длань. — Паспорт есть?

Май вытащил из пакета паспорт. Гигант долго изучал его, светя фонариком в форме пистолета, и, вздохнув, вернул:

— Идти дозволяю.

Май поднял бандуру и двинулся вперед, слыша, как охранник предупреждает по рации коллег, затаившихся повсюду:

— На маршруте артист! С балалайкой! Караколпак Семен Исаакович!

«Ну, ты попа-ал! — ожил вдруг Май-второй. — Это тебе не египетская ресторация Казимира. Это — центр всевозможных чувственных удовольствий для князей мира сего! О, бедный Шмухляров — он даже не мечтает близко подойти к этому парку, не говоря уж о самой „Звезде“!» Май не успел ответить: визги труб внезапно оборвались, и сразу зарыдали-заплакали-заныли скрипки. Рванули греческий танец «Сиртаки», да так, что у Мая не осталось сомнений: «Звезда» — в самом деле, первокласснейший центр чувственных удовольствий во всем их многообразии, национальном и мировом!

Справа от дорожки, на полянке, среди пирамидальных деревьев, паслись пять лошадок-пони. Тут же, на травке, лениво валялись пятеро костюмированных гусар, готовых в любой момент предоставить богатым клиенткам самые что ни на есть игривые услуги. Именно отсюда отправился на роковую встречу с эфиопом Юрасик — и не вернулся, как воочию убедился Май. О судьбе голой Ядвиги Давидовны можно было только гадать, впрочем, без опасений за ее жизнь и репутацию.

Май приблизился к веранде ресторана, окутанной вьющейся зеленью. По звукам быстрых шагов, звону посуды и командирским возгласам: «Трюфели — во второй кабинет! Седло барашка — в седьмой!» Май понял, что рядом служебные помещения. Где-то здесь и следовало искать Василия Мандрыгина. «Зачем? — спросил Май-второй. — Он тебя презирает, и это так понятно. Скажи спасибо, что рыло не начистил за твой пошлый идеализм». Май замахнулся бандурой на невидимку-двойника, но задел какого-то реального фрачника, сбегавшего по лестнице с веранды. Тот не заметил Мая — устремился, труся фалдами, на лошадиную площадку. Следом появились еще двое фрачников; они волокли под руки пьяную даму в вечернем платье из серебряной чешуи. Дама шутливо отбрыкивалась и визжала: «В сте-е-пь! На стер-ню-ю! Наскрозь через кусты-ы-ы!» Гусары, чуя щедрую поживу, взволнованно топтались рядом со своими лошадками и прельстительно мычали.

Май решил не отвлекаться — поднялся на пустую веранду, украшенную гирляндами в виде желтых виноградных гроздьев. Звуки музыки были слышны здесь, как через войлок. Много дверей выходило на веранду. Май выбрал ту, что была ближе всех, и поскребся в нее, но тщетно. Постучал — тщетно. Наконец, лягнул. Дверь пружинисто открылась. За ней был пустой серый коридор с хрустальными плафонами, вкрапленными в потолок. Май увидел четыре двери, по две с каждой стороны: темные, с круглыми хрустальными ручками. Он шагнул вперед, и двери разом распахнулись. В коридор выдвинулись четверо охранников-клонов: вместо лиц фанерные листы, глаза сигналят «Alarm!». Клоны застыли, каждый у своей двери. Май струсил.

«Караколпак? С балалайкой?» — спросил клон, первый справа. Май показал паспорт. Клон заглянул в него и вернул. Май осмелел — обошел всех, демонстрируя паспорт и бандуру. Никто не признал в «балалайке» бандуру, никто не назвал настоящую фамилию Мая — Караколпак и все тут! Это слово, накарябанное пьяной рукой Щипицына, гипнотически влияло на клонов. Май мельком подумал, что такая сила воздействия — суть следствие частых выходов Щипицына в астрал.

Клоны исчезли. Путь был свободен. Коридор вливался в широкую, устланную красным ковром, тропу; она огибала кольцом центральную часть здания — огромный зал. Стены по обеим сторонам тропы были облеплены дверьми-близнецами. Совсем недалеко скрипки тягуче выводили «Частица черта в нас заключена подчас…». У Мая от этого нытья зародились сомнения в целесообразности своих действий, и захотелось домой, несмотря на присутствие там свояченицы.

Сомнения были подавлены шоком: на тропу из-за поворота вынырнула долговязая монашка! «Здравствуйте», — пролепетал Май. Монашка кокетливо кивнула и юркнула за какую-то дверь. Май из любопытства пошел следом, постучал. Высунулась голая рука с кровавым маникюром, пропала. Дверь открылась. Май сунулся внутрь, но сразу отступил. В комнате была тьма монашек, многие полуголые. Они громко смеялись, и водянистые трехстворчатые зеркала на гримировальных столиках множили их маковые улыбки. Но вдруг упала тишина. Все яркие взоры нацелились на Мая. В недоумении он учтиво поклонился дамам, и тут кто-то больно ударил его по спине. Монашки не захохотали — загоготали, матерясь от восторга.

Из-за спины Мая вынырнул усатый крошка в пунцовом костюме с фальшивыми эполетами, в канотье, лихо сдвинутом на ухо. Он еще раз ударил Мая твердыми ладонями, но теперь в грудь и, злобно гримасничая, завизжал: «На этот комнат ле фам! Ле фам! Ти — мужи-ик! Пошель на мужицка сторона! Киш отсюдова!» Он был так похож на безобразную жалкую галлюцинацию, что у Мая вырвалось: «Рассыпься!» Но это не помогло. Злобный малютка погнал его по коридору, норовя наподдать пониже спины ножонкой в лаковом башмачке. Май, смеясь, уворачивался, а в памяти его привычно отпечатывалось все, вплоть до мушки на щеке вредины.