Последний бебрик

— Все было именно так: карета господина Гофмана ехала по Фонтанке, Вакула летел над Шереметьевским дворцом, а снег сыпал и сыпал, точно манна небесная…

Май встал рядом с Анаэлем. Тот обнял его — как крылом закрыл и сильно, резко, властно оттолкнул. Май по-детски, счастливо, зажмурился, почувствовав, что летит, кувыркаясь, куда-то вверх, в дрожащую морозную пустоту космоса, а потом падает в огромный, мягкий и теплый, как пух, сугроб.

— Не покидай меня, Анаэль!..

— Не покину… не покину!..

И под неистовый пронзительный гвалт ласточек они исчезли разом — один рухнул, другой… вознесся? Впрочем, путь ангела остался неведом, Май же очнулся в своей комнате, на кровати. Был это вечер или уже ночь? За окном Май увидел зеленовато-жемчужное небо, темную листву без бликов и понял, что в Петербурге поздний вечер. Май лежал раздетый, заботливо прикрытый легким одеялом в свежем, пахнущем лавандой, пододеяльнике. На стуле, рядом с кроватью, остывал в большой чашке — синей с золотым драконом — жасминовый чай. Май мысленно протянул руку к чашке — двигаться он не мог; не мог и говорить, словно после наркоза. Беспомощность обострила зрение. Собственная комната казалась в сумерках необыкновенно уютной, даже красивой.

Мерцали на полках золотые корешки книг. Перед ними расположились во множестве глиняные, деревянные игрушки; портреты родителей в простеньких картонных рамках и вещицы непонятного происхождения, жившие в доме давным-давно — исцарапанный бронзовый колокольчик, бутафорская курительная трубка, маленькая, с чайное блюдце, маска арлекина из папье-маше. И эти неказистые, ничего не стоившие безделушки вдруг так ясно и с такой любовью сказали Маю: «Ты дома! Наконец!», что он на секунду вновь потерял сознание от радостного возмущения чувств.

Придя в себя, Май смог немного пошевелить пальцами руки, утомился, но остался доволен собою и продолжил рассматривать комнату. Два ряда банок с соленьями под окном, около балконной двери стул, на стуле одежда — что-то знакомое, с вышивкой… рубашка? И что-то красное — шаровары? Май беспокойно вздрогнул, силясь вспомнить. Тут из-под стула, как живые, высунули носы сапоги — сморщеные стручки красного перца.

— А где… бандура? — неслышно прошептал Май и вспомнил все, что случилось, до мельчайших деталей.

Тотчас кто-то пробежал по коридору мимо закрытой двери — шустро, игриво, словно кошачьими лапками. Это была дочка, Туся. Май хотел позвать ее — голос не слушался; хотел встать — недоставало сил. И тут ему подсобила… верная бандура: нарочно грянулась на пол из-за шкафа, куда ее сунули, видно, второпях. Дверь на грохот немедленно открылась. Май увидел двух своих женщин — большую и маленькую, в одинаковых, сшитых из голубого ситца, домашних платьицах. Май шевельнулся, чтобы подняться, но женщины бросились удерживать его на кровати. Галя обняла за плечи, а Туся положила голову ему на живот. Маю померещилось, что они, втроем, встретились уже в… посмертии — как обещал Анаэль — и счастье их будет теперь длиться вечно…

Обе женщины несли какую-то нарочито-беззаботную чушь, чтобы развеселить Мая: о купленном и забытом в магазине мороженом; о гусе, который ущипнул Туею за ногу на берегу Днепра, в Каневе; об Одри Хепберн, которую вот-вот покажут по телевизору. Май слушал с упоением и любовался обеими женщинами — большой и маленькой: у какого еще мужчины есть такие красавицы! Галя — смуглая, с темными сливовыми глазами; с природной, здоровой статью, которой стеснялась так же, как своей немодной одежды. Она не знала, что одежда модная сделала бы ее смешной — попробуйте одеть модно античную статую! Туся — желтоглазая, как Май; с волосами цвета гречичного меда, заплетенными в ладную косичку. Смешная пройдоха Туся. А какая ловкая! За пять лет резвой своей жизни умудрилась не разбить ни одной чашки, не поломать ни одной игрушки. Май потянулся к косичке с развязавшимся бантом, но Туею как ветром выдуло из комнаты.

— «Римские каникулы» по телевизору, — объяснила жена.

— Галя, — волнуясь, тихо вымолвил Май, и она наклонилась к нему с испуганной готовностью. — Галя, я знаю, что ты сдаешь кровь… за деньги!

От неожиданности она отпрянула и заговорила, неумело стараясь заморочить Маю голову, сбить с толку, обмануть:

— Какая глупость, Семен! Ну надо же… Откуда сплетни берутся?!. Ты лучше послушай, как мы приехали! Идем с Тусей по лестнице, а у нас дверь настежь! Зои нет, вещей ее нет. Видно, разминулись, она в Канев, мы из Канева. Ну, во-от… А ты в комнате, на кровати, в глупейшем виде — штаны красные, сапоги, бандура рядом валяется…

— Галя, ты сдаешь кровь, — угрюмо перебил Май.

Она, не обращая внимания, продолжила виновато и неумело плести свой монолог:

— …Сначала я решила, что ты пьяный, и это меня сразило. Потом вижу, трезвый. Просто без сознания. Семен, как ты меня напугал! Слава Богу, обошлось! А откуда у тебя этот костюм? Ты что, на маскараде был? И бандура!.. Какой ты смешной! — Галя запнулась и печально поведала: — Соседка-то наша умерла. Жалко. Квартира ее опечатана.

— Знаю, — кивнул Май и простонал, дернув одеяло на груди: — Ты, оказывается, кровь сдаешь!.. Подлый я, о-ох, подлый… Трусливый и подлый…

— А Туся танцевать научилась! — прервала Галя и крикнула: — Туся, иди к нам!

Влетела шаровая молния — Туся: растрепанная, в руках коробка конфет, тех самых, с «Благовещением» на крышке. Залезла на кровать, положила коробку на грудь Мая, спросила хитрым, вежливым голосом:

— Можно попробовать? Вкусные!

Ясно было, что попробовала уже, и не одну. Май промычал в ответ что-то сдавленно-нежное как всегда и погладил шершавую косичку. Туся открыла коробку. Сверкнули крылья ангела, просиял его чудный лик. Май вдруг отстранил маленькую руку с поднесенной конфетой и сказал Гале твердо:

— Я запрещаю тебе сдавать кровь.

Туся взглянула непонимающе на него, на мать.

— Что же ты, Туся, здесь сидишь? По телевизору Одри Хепберн показывают! — быстро сказала Галя.

Туся унеслась, прихватив коробку.

— Семен, ну зачем волноваться из-за пустяков? — испуганно сказала Галя. — Сдавать кровь совсем не больно, а даже полезно.

Она сидела на краешке кровати, смирно сложив на коленях длинные руки и глядя в окно сливовыми глазами, — будто боялась посмотреть в лицо Мая.

— Подумаешь, кровь! Это не худшее, что я в своей жизни делала. У меня на совести такое есть!.. Давно сознаться хотела. Я, Семен, два года назад полкило колбасы в универсаме своровала!.. Чуть удар не хватил со страху, когда мимо кассы шла…

— А я? Я где тогда был?! — растерянно спросил Май.

— Ты тогда болел, дома лежал, в себя приходил после того, как тебя, пьяного, из-под трамвая какие-то люди спасли. Помнишь?

Май только замычал, закрыв локтем лицо.

— Прости меня, Семен, воровку такую! — взмолилась Галя без надежды на то, что будет прощена. — Я ведь себя утешала: мол, для Туси ворую и для тебя, больного! Но это — ложь, потому что мне самой хотелось этой колбасы чертовой, до слез хотелось! Я ее съела почти всю, в скверике за кинотеатром «Слава»!.. А вам с Тусей только по кусочку досталось… Прости меня, Семен!