Последний бой Лаврентия Берии

– Лаврентий Павлович, у нас нет второй машины для сопровождения…

– К черту! – рявкнул Берия. – Скоро в нужник под конвоем водить будете! Позвоните в гараж, пусть моя машина идет в Кунцево.

Последние слова он говорил, уже захлопывая дверцу «виллиса», который тут же рванул по пустым в это время улицам столицы.

Потом были жуткие полчаса на Ближней даче. Он сидел возле дивана, на котором положили Сталина, и смотрел то на него, то на невыносимо медленно ползущую секундную стрелку часов. Высидев ценой немыслимых усилий две-три минуты, он вскакивал, выходил в соседнюю комнату, мерил ее шагами от стены к стене, как зверь в клетке. Ну где же, черт возьми, эти медики? Они что, пешком добираются в Кунцево из Москвы?!

Наконец, уже около семи, появилась бригада из Лечсанупра с главным терапевтом Лукомским в качестве бригадира. Диагноз поставили почти сразу: инсульт, кровоизлияние в мозг. Состояние крайне тяжелое. Берия отозвал в сторону Лукомского – знаменитый врач старался на него не смотреть, отводил глаза:

– Что я могу сказать? Я ведь не Господь Бог… Надо подождать, посмотреть, как станет развиваться заболевание, какие будут сопутствующие явления.

– Но вы можете дать хоть какой-нибудь прогноз?

– Помилуйте, Лаврентий Павлович! – взмолился Лукомский. – Вы ведь не хуже меня знаете… Какие сейчас могут быть прогнозы! С одним и тем же первоначальным диагнозом пациент может умереть, может выздороветь, а может…

Он замялся, не окончив фразы. Впрочем, и так ясно – может ни жить, ни умереть, а лежать годами прикованным к постели… упаси Бог такую судьбу!

– Если товарищ Сталин выздоровеет, то когда это произойдет?

Лукомский как-то странно посмотрел на него и потер переносицу.

– О каком сроке можно говорить? Месяц, полгода, год?

Врач помолчал, не глядя на него, и лишь осознав, что от ответа не отвертеться, нехотя вымолвил:

– Возможно, через несколько лет можно рассчитывать на частичную реабилитацию, если…

Дальше Берия уже не слушал. Что бы ни произошло, каков бы ни был исход болезни, ясно: теперь им придется справляться без Сталина. А значит, надо задать еще один вопрос.

– Если товарищ Сталин… – слова «умрет» он не хотел произносить, обошел его стороной, – если произойдет наихудшее, сколько дней он еще проживет?

– Возможно, дня два-три, может быть, неделю… Это все непредсказуемо, Лаврентий Павлович. Мы слишком мало знаем об этой болезни.

– Хорошо. Делайте все, что находите нужным. Мы вам доверяем.

Это «мы вам доверяем» он повторял в течение дня снова и снова, стараясь оградить врачей от постепенно заполнявшего кунцевский дом безумия. Уже к вечеру он понял, что слова «борьба за власть» имеют для осиротевшего Политбюро чисто теоретическое значение. Когда надо было принять решение, все головы, как по команде, поворачивались к нему. Он распорядился дождаться окончательного прогноза врачей, потом готовить сообщения в газеты и немедленно созывать пленум.

Третьего марта врачи наконец дали ответ, который все и так уже знали – надежды нет. В лучшем случае – несколько дней. Маленков, разговаривавший с ними, посмотрел на больного, передернул плечами.

– Если бы это был мой отец, я бы…

Фразу он не закончил, но понятно и так: оставить его в покое, не продлевать бессмысленную агонию. Но на такую роскошь, доступную любому колхознику, Сталин права не имел.

– Надо готовить народ, – продолжил Маленков. – Пора давать сообщения…

– Пусть скажут, будто он заболел на московской квартире, – шепнул ему Берия. – Чтобы вокруг дачи люди не болтались. Установи дежурство, пусть дежурят те, кто меньше нужен. И поехали в Кремль. Здесь невозможно ни о чем думать…

А думать и говорить надо было много. За ближайшие день-два им предстояло подготовить себя и страну к жизни без вождя. По счастью, никаких длительных обсуждений не требовалось, реформой управления они занимались всю зиму, теперь оставалось только реализовать уже готовый план. Единственными коррективами стали предложения Хрущева о возвращении в Москву Жукова и о замене Вышинского Молотовым.

– ЦК требует, – сердито сказал тот. – Я ничего не могу с ними поделать. Георгий Константинович – великий военачальник, полководец Победы, Вячеслав Михайлович – ближайший соратник товарища Сталина. Их нельзя просто так отставить в сторону, не получится…

Тогда это казалось неважным. Им многое казалось неважным тогда – все думали не о распределении «портфелей», а о том, что сейчас происходит в Кунцево. Пятого вечером наконец провели совместное заседание ЦК, Совмина и Верховного Совета. Перед входом в зал Берии на мгновение показалось, что там никого нет – не слышно обычного шороха одежды, приглушенного гула голосов. Но зал был полон: люди неподвижно сидели плечом к плечу и молчали. Георгий держался молодцом, собранно и спокойно, его слова «не допустить разброда и паники» заставили всех подтянуться, почувствовать себя если не на войне, то где-то около. Заседание прошло быстро и согласованно, за сорок минут провели все назначения. Берия опасался только одного – что в ответ на предложение избрать Маленкова Председателем Совета Министров кто-нибудь выйдет на трибуну и выдвинет вторую кандидатуру – ясно, чью. Потому-то и предложил Маленкова сам, чтобы всем было ясно: он, Берия, отказывается от этого поста. Почему – поняли далеко не все, по лицам было видно, но все подчинились.

После заседания снова вернулись на дачу. Там ничего не изменилось – все те же медики, подозревающее всех и вся лицо дежурившего Булганина, растерянная обслуга, запах лекарств и вязкая безысходность. Лицо Сталина посинело – он умирал уже четвертые сутки, мучительно и долго, нестерпимо долго. Они толкались в той же комнате, где лежал больной, ждали… Господи, ну когда же это кончится?! За какие грехи ему такая смерть?

Лаврентий стоял у окна и смотрел во двор, когда в комнате возникло какое-то оживление, голоса зазвучали громче. Он быстро обернулся – Сталин открыл глаза и вглядывался в лица стоявших перед ним… или только казалось, будто вглядывался? Ворошилов, склонившись к нему, что-то говорил, но непонятно было, слышит ли его Сталин. Берия тоже подошел, тихо сказал:

– Батоно Иосиф… – и замолчал от спазма, сжавшего горло.

У него не было сил говорить, да и сказать нечего. И тогда он опустился на колени и молча поцеловал лежавшую на одеяле руку, и так и стоял на коленях, пока к нему не наклонился Ворошилов, взяв за плечо. Тогда он поднялся и снова отошел к окну, как в страшном сне наблюдая за врачами, которые еще долго что-то делали с явно уже мертвым телом, не решаясь прекратить эти ненужные манипуляции, и никто не смел их остановить. Отчасти и потому, что все понимали: тот, кто отдаст такой приказ, возьмет на себя ответственность и за все остальное, за страну. Берия поднял голову: все смотрели уже не на Сталина, а на него, в том числе и Георгий, новый глава государства, черт бы его побрал! Тогда он подошел к врачам и коротко сказал:

– Хватит!

Повернулся, вышел в коридор, и, отчаянным усилием отталкивая опустившуюся на дачу ватную, вязкую тишину, крикнул во весь голос:

– Хрусталев, машину!

…Берия отнял руки от лица и поднял голову.

– Почему стоим?

– Не могу вести, – прерывающимся голосом проговорил водитель. – Руки трясутся. Еще врежемся куда-нибудь.

Пальцы его, лежавшие на руле, мелко подрагивали. Перед выездом с дачи Берия отпустил охрану, а потом велел не ехать по шоссе, свернуть куда-нибудь – если бы он мог, забился бы сейчас, как зверь, в темную яму, да кто позволит! Можно было лишь потянуть время, добираясь до Москвы окольными путями, а не по знакомой до тошноты правительственной трассе. И теперь они сидели в машине, застывшей на неправдоподобно белой проселочной дороге, и молчали. В салоне постепенно становилось холодно, изо рта шел пар.