Последний часовой

Павел Дмитриевич отошел от окна. Забавная пара! Однако в предстоящем разговоре не было ничего хоть сколько-нибудь приятного. Сын этой маленькой дамы сам объявил себя сторонником заговорщиков и добился собственного ареста. Случай из рук вон выходящий. Киселев поспешил сменить атласный турецкий халат на мундирный сюртук. Благо рубашки он всегда надевал свежайшие, их крахмальные воротнички не могли оскорбить глаз самой взыскательной гостьи, а скинуть туфли без задников и натянуть башмаки – дело минуты. Сапог от него в доме никто не потребует.

Но мадам Лядоховская совсем не обратила внимания, как он одет. Даже обидно. Втиснувшийся вместе с нею в кабинет Топтыга пыхтел и покрывался потом.

– Ваше высокопревосходительство, позвольте представить вам графиню Лядоховскую, так сказать, матушку нашего… – подполковник замялся.

– Прошу садиться. – Генерал жестом пригласил гостей в кресла.

Дама выставила вперед зонтик и воззрилась на начальника штаба с каким-то жалобным достоинством, которое всегда отличает обедневших аристократов. Ее седая голова в старомодной шляпке чуть вздрагивала. Морщинистые веки были красными, но сухими. Киселев подумал, что в последнее время графиня беспрестанно плачет, но считает ниже своего достоинства показывать горе здесь. Его особенно тронула потрепанная оборка на юбке и неумелая штопка вуали. Чистенькое, маленькое, едва сводящее концы с концами существо.

– Чем могу быть полезен, мадам? – с участием спросил он.

Топтыга шумно задышал и задвигался. Вероятно, он считал своим долгом опекать спутницу.

– Ее сиятельство умоляет о свидании с сыном. Как мать она может повлиять на его расстроенные нервы. Так сказать, успокоить.

Поведение прапорщика и впрямь удивляло. Не состоя ни в каких тайных обществах, он почему-то считал себя обязанным полковнику Пестелю, и 21 декабря явился к Толпыго, чтобы сдать шпагу. Его единственным желанием было последовать за командиром и разделить участь Павла Ивановича. Увещевания не помогли.

– Он пребывает в крайнем возбуждении. Не знает, что говорит. Меня и офицеров бранил нещадно. Лишь бы мы рассердились и взяли-таки бедного под стражу. – У Топтыги был густой бас. Говоря, он конфузливо косился на мать шалуна, соболезнуя ей от всего своего дремучего сердца. – С того дня, как Пестеля увезли, сиречь с 13 декабря, несчастный Нестор наш точно помешался. Кричал, что должен оправдаться перед полковым командиром. Что не помог ему в крайних обстоятельствах. Сначала вызвал на дуэль соседа своего Генриха Дульского, грозя стреляться на трех шагах. Потом обоих братьев Майборода, доносителей на Пестеля. Но ему все отказали. Ведь это ж было бы убийство дитяти…

– Ну, знаете. – Павел Дмитриевич рассердился. – Если считать молодого человека в двадцать три года ребенком…

– Нестору девятнадцать, – подала голос графиня. Казалось, этот слабый порыв отнял у нее последние силы. – Он поступил на службу в шестнадцать, записавшись двадцати. Ему казалось, так быстрее дадут первый чин. Мы не состоятельны, и сын хотел помочь мне жалованием… Ах, вы не представляете, какой это добрый, нежный мальчик! Пестель погубил его, назывался другом, а сам заставлял делать ужасные вещи.

Все-таки она заплакала. Киселев смотрел на гостью в полной растерянности.

– Покажите его высокопревосходительству письмо, – подсказал Топтыга.

Графиня вынула из сумочки сложенный вчетверо листок и протянула начальнику штаба. Павел Дмитриевич развернул послание.

«Милая матушка! С прошлой недели я стал несчастлив. Я поступил как человек низкий и самый презренный, нарушив все, чему вы меня учили. Как такое могло случиться? Право, не ведаю. Вы знаете, что для меня значит полковник Пестель. Я говорил вам о нем в прошлый свой приезд в Комаровку. Только благодаря его дружбе мне удалось получить первый офицерский чин всего через полгода службы, а соответственно и жалование, которое помогает нам в трудных обстоятельствах. Он спас нас, теперь мы можем платить по закладным и не лишиться имения.

Но, Боже мой! Какой ценой мне пришлось рассчитаться! Полковник Пестель удостаивал меня откровенных бесед, в которых не скрывал искреннюю любовь к отечеству и боль за его нынешнее положение. В полку, да и во всей армии у него много приверженцев. Он боялся среди них предательства или неосторожных разговоров. И потому не раз посылал меня следить за товарищами: что те говорят, у кого собираются. Я ездил как бы с поручениями по разным местам квартирования: в деревню Махновку, в Житомир – и принужден был шпионить, что несказанно угнетает мою душу.

С тех пор я беспрестанно думаю об этом и не могу прийти к строгому заключению: погублена ли моя честь? Я должен просить у вас прощения за тот позор, который наложил своим поступком на семейное имя. Что толку, что о моей низости никто не знает? Знаю я сам, и этого довольно. Однако, с другой стороны, разве мы не должны жертвовать дружбе всем, что имеем? Исполнить просьбу друга – есть ли бесчестье?

Незадолго до ареста Пестель сказал мне, что в полку не хватает денег. Если растраты обнаружат, ему грозит гибель. И просил найти недостающие суммы. Я обещал занять у соседа нашего богача Дульского, которому Пестель же помог получить подряды на поставки в армию. Тот сначала дал слово, но потом от всего отрекся, поступив бесчеловечно. Я имел намерение стреляться с ним, но негодяй уклонился.

Дорогая матушка, я принял решение объявить начальству о своей принадлежности к партии Пестеля. Прощайте и простите меня. Я был шалун, повеса, но подлостей не делал никогда. Может быть, я недостоин считать Пестеля другом, но любить его никто не в силах мне запретить. Ваш сын Нестор».

Павел Дмитриевич вернул письмо мадам Лядоховской. Текст не изобличал в прапорщике человека уравновешенного. Скорее наоборот. Нервную, впечатлительную натуру. Понимал ли юный граф, что его использовали? Если да, то должен был непереносимо страдать, ибо продолжал любить расчетливого друга.

– Мне позволено будет говорить с ним? – робко осведомилась графиня.

Ее голос вывел Киселева из задумчивости.

– К сожалению, нет, мадам. Ефрем Иванович сказал вам, должно быть, что вашего сына отвезли в Каменец-Подольский военный госпиталь для освидетельствования. Следы нервного расстройства были налицо. Пока вы добирались, за ним прислали из Петербурга…

– Боже! – Женщина пошатнулась. – Его забрали в крепость? С другими заключенными? Но ведь он болен… Не в себе…

– Умоляю, успокойтесь. – Павел Дмитриевич налил ей стакан воды. – Ваш мальчик не в крепости. Его препроводили в Петербургский военно-сухопутный госпиталь, где по приказу государя, он останется до совершенного излечения.

– А мне… мне можно туда поехать? – с самоубийственной решимостью воскликнула графиня.

– Никто не вправе вам этого запретить, – отозвался Киселев. – Хотя я бы решительно отсоветовал. Чтобы увидеть сына, вам надлежит испрашивать позволения у Следственного комитета, возможно у самого императора. Дел там сейчас много, и придется долго ждать. Между тем жизнь в столице дорогая, а вы стеснены в средствах…

Павел Дмитриевич осекся, встретив гордый взгляд собеседницы. Подобные вопросы не обсуждают открыто!