Последний этаж

— А что же? — тихо спросил Бояринов.

— Объяснительные записки в многочисленные судебные инстанции. Дочери начали судиться между собой, все трое оспаривали мои дарственные документы. Всех я обделил. Ссора между ними обратилась в ненависть ко мне. Пришлось уйти жить к племяннику.

— Взяли бы да разменяли квартиру, если уж так получилось.

— Хотел, да по закону не полагается. Я уже не основной квартиросъемщик. Для размена нужно было согласие дочерей, а они на меня косились, как чужие. Два года не слышал от них слова «папа»…

— А дальше? — Закурил и Бояринов, хотя до этого крепился, полагая, что курить в холле запрещено.

— А потом почувствовал, что становлюсь в тягость и племяннику. Хотя прямо этого и не говорит, но уже несколько раз сказал, что у химкинского водохранилища строится два корпуса какого-то особенного пансионата для престарелых и что в пансионате этом будут жить заслуженные люди, творческая интеллигенция. Пришлось бороться за место в этом пансионате. Кто только не подключался в ходатайстве: и председатель ВТО, и министр культуры, и театр… Две государственные премии и четыре ордена дались легче, чем лировское пристанище в этом шестнадцатиэтажном шалаше с лифтом и со всеми остальными удобствами. И вот уже шесть лет, как я здесь. Изредка навещают друзья по театру, не забывают солдаты и офицеры подшефной воинской части, где я имел счастье когда-то выступать и где меня кое-кто из старожил части помнит добром.

— Да-а… — вздохнул Бояринов. — Шекспир вечен. — И ему вспомнился старый архивариус театра, его недавний рассказ о своих детях и внуках, о том, как в прошлом году в юбилей своего деда внуки в кресле на руках носили его по саду вокруг цветущей яблони. «Нет, никакие житейские бури и мерзости не занесут старика-архивариуса в эту печальную обитель. Свой век он доживет в тихой душевной радости и умрет на руках любимых внуков…»

— Эх, Леон, Леон… — Кораблинов снова энергично вскинул голову и крепко сжал руками подлокотники кресла. — Если бы не беда с глазами… Как бы я сейчас сыграл Лира!.. Он живет в каждой клетке моей души. — С минуту Кораблинов сидел неподвижно с закрытыми глазами. Потом заговорил: — Хотел бы я попросить тебя об одной дружеской услуге, да боюсь обременить.

— Да что вы, что вы, Николай Самсонович!.. — воскликнул Бояринов, обрадовавшись случаю быть полезным старому актеру, к которому он привязался душой еще восемь лет назад, когда они целый месяц колесили по городам и селам Болгарии. — Сделаю все, что в моих силах!..

Кораблинов достал из кармана пижамы баночку из-под монпансье, выбил в нее из трубки пепел и положил в карман.

— Не дает покоя давнишняя задумка… И чем дальше, тем сильнее саднит. Как незаживающая рана.

— Я слушаю вас, Николай Самсонович.

— Хочу записать на магнитофонной ленте Лира. Я знаю эту трагедию наизусть.

— И в чем же задержка?

— В магнитофоне и в пленке.

— Но в этой трагедии, насколько мне не изменяет память, более двадцати действующих лиц, если даже не считать персонажей в эпизодах: офицеров, солдат, гонцов, рыцарей из свиты Лира, придворных… И потом, как вы думаете справиться с текстом дочерей Лира? Гонерилья, Регина, Корделия…

Кораблинов свел черные крылья бровей и энергично, как-то по-молодому, рассек воздух ладонью.

— Я уже все продумал!.. И нашел ключ к решению задачи!.. Мне нужен добротный магнитофон и несколько кассет пленки. Поможешь? Говори сразу, Леон!.. Деньги на пленку у меня есть.

— Помогу! — решительно ответил Бояринов. — Вот моя рука. На этой же неделе я привезу вам отличный японский магнитофон, научу вас им пользоваться, и вы сможете осуществлять свою задумку.

— А пленку?

— Разумеется, привезу и пленку.

Кораблинов поспешно полез в грудной карман пижамы, достал изрядно потертый кожаный кошелек, но его вовремя остановил Бояринов.

— Николай Самсонович, зачем это?.. На Балканах и на Карпатах мне показалось, что натурой вы были шире, чем сейчас. Уберите, пожалуйста, свой кошелек. В прошлом году я привез из Японии столько пленки, что можно записать всего Шекспира.

— Спасибо, Леон, спасибо, друг мой!.. Еще там, на Балканах, я знал, что мы будем друзьями. Запиши-ка мне свой телефон. — Старик достал из нагрудного кармана пижамы старенькую записную книжку и протянул ее Бояринову. — Да покрупнее, на букву «Б». А то с моими-то глазами…

Бояринов записал телефон и возвратил книжку.

— Из наших-то, театральных, вас кто-нибудь навещает?

— Особенно не балуют, хотя изредка кое-кто заглядывает на потухающий костерок. Но есть у меня в театре один настоящий друг, которого я не замечал, когда был в ореоле славы и почестей. Только сейчас раскрылась передо мной эта благороднейшая натура. Навещает меня в майские праздники, в день моего рождения и перед Новым Годом… Вот уже в течение всех шести лет. Как брат. Хотя в прошлом был всего-навсего рабочим театра.

— Кто же это?

— Сейчас он архивариус театра, Серафим Христофорович Корнеев. Святой человек. Ты его, наверное, и не знаешь.

— А-а-а!.. — оживленно воскликнул Бояринов. — Как же, знаю! — Бояринов хотел сказать Кораблинову об очерке архивариуса, который он поместил в альманах, но промолчал: старик обязательно попросит альманах, а у него с собой всего-навсего один экземпляр, заранее предназначенный Волжанской. — Прекрасный человек!

Вдруг Кораблинов изменился в лице, помрачнел.

— Скажи, Леон, а ты веришь в мою затею?

— Вы о «Короле Лире»?

— Да!

— Верю!.. Но я бы на вашем месте поступил по-другому. Я бы пошел на большой риск — на стратегический!

— Что ты имеешь в виду? — тревожно спросил старик.

— Среди выпускников ГИТИСа я бы подобрал способную молодежь. Вначале дал бы им недели две на прочтение и осмысление трагедии, а потом с ними встретился и хорошенько поговорил, сделал бы прикидку: кто есть кто, и отобрал бы среди них перспективных, наиболее пригодных для этой классической трагедии.

Кораблинов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он заснул от усталости Бояринов в этой окаменевшей неподвижности прочитал другое: в душе старого артиста идет тяжелая сложная работа, он что-то решает, рассчитывая свои силы на такой бросок, который потребует титанического усилия и времени. И Бояринов не ошибся. А когда Кораблинов открыл глаза, то в них Бояринов увидел выражение дерзкого вызова и непреклонной решительности. Такой взгляд и такое напряжение сведенных бровей он уже видел… Видел на скульптурном портрете Александра Матросова, изваянном Евгением Вучетичем. Бывая в Третьяковской галерее и на персональных выставках великого скульптора, Бояринов подолгу, как загипнотизированный, стоял у скульпторы человека, который в последнее решающее мгновение ценой жизни заплатил за бросок в бессмертие. И это великое мгновение было ярко выражено во взгляде солдата, в его круто сведенных бровях, в нервно вздрогнувших ноздрях…