Последний год

Это голос дней минувших,

Голос прошлого манящий

К молчаливому раздумью,

Говорящий так по-детски,

Что едва уловит ухо…

— А вот еще несколько строк:

И молился Гайавата

Не о ловкости в охоте,

Не о славе и победах,

Но о счастии, о благе

Всех племен и всех народов..

…Погребен топор кровавый,

Погребен навеки в землю

Тяжкий, грозный томагаук,

Позабыты клики битвы, —

Мир настал среди народов.

Мирно мог теперь охотник

Строить белую пирогу,

На бобров капканы ставить

И ловить сетями рыбу [85]

— Это очень хорошо, — растроганно сказал Уомбл, когда Брентвуд замолчал. — Но это легенда и… как вы сказали, лейтенант? Поэма, да? А я рассказал вам правду. Я не знаю, где, на равнинах, в лесах или горных долинах живет здесь добрый, мудрый, белый вождь и учит свой краснокожий народ не хитростям сражений, не убийствам и грабежам, а мирной, счастливой жизни!

85

Отрывки из «Песни о Гайавате» Г. Лонгфелло, перевод И. Бунина, главы I, V, XIII.

— Я бы очень хотел встретиться с этим белым Гайаватой, — сказал лейтенант, поднимаясь от костра.

— Зачем? — подозрительно и настороженно спросил Каррент.

— Чтобы пожать ему руку! — ответил Брентвуд, отходя к палатке.

Лейтенант был молод и чист душой.

— Думайте, что хотите, а по-моему, этот русский большой чудак! — ударил Ламмерс трубкой о ладонь, выбивая пепел. — Всю жизнь прожить с индейцами! Хо-хо! Ни выпить с друзьями, ни песню спеть, ни подраться честно, ни поволочиться за синеглазой белобрысой девчонкой?.. Конечно, чудак!

— Почему чудак? — тихо сказал Жюль Каррент, глядя, не мигая, как орленок, на низкое неуходящее ночное солнце. — Хороший человек! А хороших людей на свете все же больше. Ты согласен с этим, орегонец?

Караганда, 1959—1960 гг.