Последний император
Шрифт:
— Не бойся, Яньлан, — шепнул я ему на ухо. — Я убиваю лишь тех, кто мне не по нраву. И тот, кого я хочу убить, должен умереть. Какой я иначе император. Если надо кого-то убить, только скажи. Хочешь, убьем кого-нибудь, а, Яньлан?
— Не надо, чтобы кто-то умирал. — Яньлан поднял голову, задумавшись, а потом предложил: — Давайте лучше поиграем в ниточки, государь.
Крест на моей поездке поставило неожиданное нападение армии царства Пэн, в чем по большей части, видимо, был виноват я сам. Наше паническое бегство превратило великую инспекционную поездку государя на запад в нечто смехотворное. Военные и гражданские чиновники свиты поносили друг друга, слышался ропот недовольства и возмущения, а возницы день и ночь гнали лошадей, как им и было велено, чтобы как можно скорее покинуть опасные места. Сидя в царском экипаже с удрученным видом, я возвращался мыслями к тому, что открыл мне предсказатель до отъезда
На дорожной станции в Пэйчжоу я получил известия, что армия Пэн захватила не только Перевал Феникса, но и пятьдесят ли царства Се в горной долине. Захватчики предали огню усадьбу Северо-западного гуна и расколотили бесчисленные бочки и чаны вина. Узнав об этом, Даюй разрыдался в голос. Обхватив голову руками, он катался по земле, плача и клятвенно обещая кастрировать Шаомяня, правителя Пэн, и с удовольствием замариновать его мошонку в вине. Меня переживания Даюя абсолютно не тронули. Я отправлялся к Перевалу Феникса, чтобы развлечься, и только. Теперь перевал в руках царства Пэн, и мне остается только в целости и сохранности вернуться во дворец.
Я размышлял о том, какие только опасности и непредвиденные обстоятельства не ожидали правителей в разные периоды истории в их поездках, таких заманчивых и в то же время внушающих страх. Там, в Пэйчжоу, за фуражным навесом на почтовой станции, мы с Яньланом устроили забаву, которая доставила нам больше удовольствия, чем все остальные наши выходки за время этой поездки. Мы поменялись одеждой, и я велел Яньлану проехаться в царском одеянии верхом вокруг станции. «Хочу проверить предсказание насчет приготовленной для меня стрелы», — сказал я. На коне Яньлан держался как настоящий Сын Неба, к тому же ему очень нравилось изображать правителя Се. Сидя на стогу сена, я внимательно наблюдал за тем, что происходит вокруг него. Никто из слуг, кормивших лошадей, так и не заметил подмены, никто даже не обратил внимания, что настоящий властитель Се лежит в это время на стогу. Когда Яньлан проезжал мимо, все простирались ниц.
— Никаких стрел и тайных убийц нет, государь, — доложил Яньлан, объехав вокруг. Он пришел в прекрасное расположение духа, и по его личику разлилось восторженное выражение. — Может, проехать к крестьянским хижинам, ваше величество?
— Слезай! — Настроение у меня вдруг испортилось. Я чуть ли не со злобой стащил его с коня и заставил немедленно скинуть царское одеяние, потому что неожиданно понял, насколько оно важно для меня. Оказалось, что я настолько к нему привязался, что мне не хватало его даже во время нашей недолгой игры в переодевание. Пока я сидел на стоге сена и смотрел на разъезжающего верхом Яньлана, мной овладели такое смятение и тоска, что трудно описать. До меня вдруг дошло, что царское одеяние подходит и другому человеку и может смотреться на нем так же впечатляюще, как и на мне. Нарядись в желтую одежду евнуха, и станешь евнухом. Надень императорское платье, и ты — император. Для меня это стало ужасным открытием.
Яньлан никак не мог взять в толк, почему мы прекратили игру, и, разоблачаясь, с сомнением поглядывал на меня. Я строго предупредил, что раздеваться надо побыстрее. «Если госпожа Хуанфу узнает об этом, — сказал я, — тебе конец».
От страха он даже расплакался и, как я выяснил позже, даже обмочился. К счастью, это случилось уже после того, как он вернул мне царское платье. Даже думать не хочется, что было бы, надуй он в него.
После всего одного дня, проведенного в Пэйчжоу, у меня поднялась температура, вполне возможно, из-за игры с переодеванием, которую я затеял с Яньланом. Мы менялись одеждой за стогом сена, где мое хрупкое тело стыло на холодном ветру. Но я никому об этом не сказал. Придворный врачеватель из свиты дал мне пилюлю, пообещав, что на следующий день я буду вполне здоров. У пилюли был жуткий привкус какой-то псины, и я засомневался, не приготовлена ли она из крови животного или, того хуже, человека. Половину я кое-как проглотил, а другую выплюнул. В результате на другой день, вскоре после выезда из Пэйчжоу, мне стало нехорошо, отчего всех чиновников свиты — и гражданских, и военных — охватила паника. Кортеж остановили и привели придворного врачевателя, чтобы он проверил мой пульс и установил, что не так. Он хотел дать мне еще одну красновато-черную пилюлю, но в голове у меня помутилось, и я вышиб ее из руки доктора ударом ноги с криком: «Не смей предлагать мне это, не надо мне крови!» Придворный врачеватель поднял разломанную пилюлю и прошептал что-то на ухо цензору Ляну. Через некоторое время мы снова тронулись в путь. Было решено ехать день и ночь, чтобы как можно скорее добраться до Пиньчжоу, потому что, как выяснилось, в усадьбе Чжаояна, Западного
гуна, собрались трое самых именитых врачей во всем царстве.Все несколько дней нашего второго приезда в Пиньчжоу я провел в постели в каком-то сонном забытьи и представления не имел, какие ошеломляющие события происходили рядом. За это время Западный гун Чжаоян несколько раз присылал ко мне тех трех врачей, но, ни как они выглядели, ни что говорили, я не помню. О том, что один из них, придворный врач Ян Дун, подмешал мне яд в питье, я узнал лишь позже от Яньлана. Яньлан весь дрожал, когда под большим секретом рассказывал мне об этом и том, как это пытались скрыть. Ему велели молчать под страхом смерти. Я тогда только начал оправляться от болезни и помню тишину, царившую в то утро в усадьбе Западного гуна, и то, как меня, словно шипами, покалывали пробивавшиеся через окно слабые лучи солнца. Когда я выхватил из ножен украшенный драгоценными камнями меч, который лежал рядом с подушкой, и разрубил стоявшую рядом цветочную подставку, Яньлан так перепугался, что рухнул на пол и стал умолять не называть его имя, когда буду призывать виновных к ответу.
Я потребовал к себе цензора Ляна и остальных чиновников, которые по моему искаженному гневом лицу тут же поняли, в чем дело. Упав на колени у моей кровати, они стали ждать наказания. Только бородатый Западный гун Чжаоян, с торчащими, как мечи, волосами на висках, в белом одеянии и черных сапогах, опустился на одно колено у дверей, держа руки за спиной, словно что-то пряча.
— Что у тебя в руках, Западный гун Чжаоян? — спросил я, наставив на него меч.
— Голова моего придворного врачевателя Ян Дуна, — проворчал он, резким движением подняв руки вверх. Да, действительно, окровавленная человеческая голова. Глаза Западного гуна почему-то затуманились слезами. — Я, Чжаоян, сам казнил его, — возвестил он, — и явился с повинной бить челом вашему величеству.
— Значит, ты приказал Ян Дуну отравить меня? — осведомился я, повернувшись к нему спиной, чтобы не видеть отрубленной головы. Я боялся, что меня снова начнет тошнить. Заслышав короткий издевательский смешок Чжаояна, я в ярости обернулся: — Это что еще за смех? Как ты смеешь смеяться надо мной!
— В премудрости вашей, государь, вам должно быть известно, что я не осмелюсь смеяться над вами. Я печалюсь, что по молодости лет вы, ваше величество, не знаете житейских истин, не можете уберечься от сил природы и мечей врагов и разобраться, что к чему. Прикажи я отравить вас, если бы я действительно желал смерти государя, стал бы я делать это в собственной усадьбе? Да еще руками своего придворного врачевателя? Не лучше было бы воспользоваться для этого вашей развлекательной вылазкой на праздник «лабацзе»?
На миг я онемел. Видать, известия о моей недавней шалости все же достигли ушей Чжаояна. Распростершиеся в ногах моего ложа чиновники старательно хранили молчание. Полагаю, они боялись оскорбить высоконравственного и высокочтимого Западного гуна Чжаояна.
— Почему же тогда придворный врачеватель Ян Дун замыслил дурное против меня? — поинтересовался я, успокоившись.
— Кто берет в руки меч, от меча и урон имеет, государь. Придворный врачеватель Ян Дун приходился братом вашему военному советнику Ян Суну. Они были очень близки, и Ян Дун узнал, что в Цзяочжоу вы, государь, своей рукой пустили стрелу в грудь Ян Суну, который служил трону верой и правдой. — Лицо Западного гуна Чжаояна вновь окутала печаль, но он не сводил с меня горящего взора. — Да, Ян Сун повел солдат к Перевалу Феникса на помощь его защитникам самовольно, не испросив милостивого разрешения вашего величества, но он пошел на это во имя служения родине. Это славный подвиг, пусть он и потерпел поражение, и я, Чжаоян, не понимаю, почему там, на пшеничном поле вы, государь, предали его смерти.
Теперь, наконец, стало ясно, что за птица этот придворный врачеватель Ян Дун. Но я не знал, как ответить на остро поставленный вопрос Чжаояна, а его пронзительный взгляд до того смутил и разгневал меня, что я швырнул в его сторону сжатый в руке меч: «Убирайся отсюда. Кого захочу, того и убью. А свои переживания оставь при себе».
Западный гун Чжаоян вздохнул, закатив глаза к небу, «Государь юн и очень жесток, — пробормотал он себе под нос, — и бедствия скоро обрушатся на царство Се». С головой Ян Дуна в руках, он, пятясь, вышел из двери. В словах Чжаояна послышалось что-то знакомое, и, поразмыслив, я понял: его скорбное замечание точь-в-точь повторяет слова старого безумца Сунь Синя.
Перед самым выездом из Пиньчжоу случилось такое редкое явление, как зимний дождь. Когда кортеж проезжал мимо места, где проводились казни, сквозь пелену дождя было видно, что людей там совсем немного. Дождь омыл водруженные на колья головы преступников, и они сияли, как новенькие. Среди пяти отрубленных голов хлопала на ветру желтовато-коричневая кожа, и мне сказали, что это кожа придворного врачевателя Ян Дуна. Его голову Западный гун принес предъявить мне, кожу вывесил на лобном месте напоказ толпе, а то, что осталось, похоронил в отдельной усыпальнице.