Последний каббалист Лиссабона

— Я знаю. Он как раз зашел в мою лавку. Я просил его остаться, спрятаться со мной. Но он хотел вернуться к Ране и их малышу. Его схватили, когда он еще и на пятьдесят пейсов не отошел от дверей… у него не было ни единого шанса, ведь всюду были эти христиане.

Мое тело кажется мне совершенно чужим. Я хочу попытаться одурачить его, но все, что способен произнести мой рот, это правда.

— Диего и отец Карлос выжили. И, к тому же, в Лиссабон вернулся Афонсо Вердинью.

Симон кивает, улыбаясь так, словно не слышал ни единого моего слова и пытается быть вежливым. Мы сидим друг против друга. Синфа бормочет про себя что-то насчет дел по дому, которые нужно сделать, так что мне кажется, что она вовсе не слушает наш разговор. Мой раздраженный взгляд заставляет ее выскользнуть во двор.

Натянутая улыбка, украшающая лицо Симона, кажется нарисованной рукою талантливого иллюстратора.

— Что смешного? — спрашиваю я.

— Ничего.

Я указываю на его лоб:

— Ты ранен. Тебя кто-то ударил?

Симон дотрагивается до струпа, рассказывает, как он споткнулся о тележку, прячась в лавке пуходера, смеется, демонстрируя другие ссадины на колене. Потом рассказывает глупую шутку о том, как собака написала на его деревянную ногу, улыбается и моргает, снова улыбается.

Его глаза нервно шарят по комнате, когда слова, наконец, тонут в тишине.

С тоски он решил стать придворным шутом немилосердного Бога.

— У нас закончилось вино, — говорю я ему. — Но если хочешь, я налью тебе бренди. У нас есть немного благовоний из Гоа, и они могут…

— Нет, нет. Все хорошо.

Шаркая, входит Фарид и садится рядом со мной. Он отвечает на улыбку Симона нелепым, изучающим наклоном головы. На нее не следует реакции, и мой друг показывает мне:

— Он напоминает усыхающий куст жасмина, буйно цветущий перед смертью.

Чтобы уж наверняка согнать с лица Симона эту дурацкую улыбку, я рассказываю ему о матери и Эсфирь и об исчезновении Иуды и Самира. Он кивает, словно уже слышал все это раньше. Чтобы проверить его, я говорю:

— Я нашел бусину из четок возле тела дяди. Я уверен, что его убил отец Карлос.

— Карлос? Но разве у него была веская причина для убийства господина Авраама? — спрашивает он.

— Они поссорились из-за рукописи, которую священник не хотел отдавать дяде, — отвечаю я.

Симон улыбается, словно я сказал что-то смешное, и по-паучьи перебирает по столу пальцами.

— Так что ты скажешь об этом? — зло спрашиваю я.

— А что ты хочешь, чтобы я сказал? Я считаю, это абсурд. Но если ты в этом уверен, то кто я такой, чтобы разрушать твои иллюзии? Я устал докапываться до истины. Иллюзии — как раз то, что надо. Мы все должны получить благословение на жизнь в саду цветущей лжи — так гораздо проще жить.

Со двора возвращается Синфа и прячется в объятиях Фарида.

— Ты не станешь меня слушать, — внезапно вздыхает Симон. — Я старый дурак, в котором нет больше ни капли мужества. Но ради господина Авраама я попытаюсь смириться с этой правдой, если пожелаешь. А теперь скажи мне вот что: ты уверен, что его убил кто-то, кто знал, что он… новый христианин? — В его вопрошающем взгляде читается почти надежда, словно смерть от руки еврея предпочтительнее убийства последователем Назарянина.

— Очень похоже на то, — отвечаю я.

Пока я рассказываю о клинке шохета и пропавших красках, Симон кусает губы. Он просительно поглядывает на Синфу, пока его намек не становится очевидным. Я прошу девочку принести для нашего гостя немного уцелевших фруктов из лавки.

— Я понимаю, — вскипает она. — Но он был и моим дядей тоже! — Она смотрит на меня в упор. — Я принесу фрукты, чтобы Фарид поправлялся. А не потому, что ты меня попросил!

Я протягиваю к ней руки, но она отворачивается и убегает.

— Не знаю, что с ней и делать, — сознаюсь я. — То она боится за меня, то…

— Время исцелит это, — улыбается Симон.

— Ты говоришь совсем как Дом Афонсо Вердинью.

— Да, а когда он вернулся?

— Приехал недавно, — отвечаю я. — Занятно, да?

— О чем это ты? Ты считаешь, что и он тоже мог…

— Это возможно.

— Расскажи мне еще о том, как господин Авраам покинул мир сущий.

Тоном, на шаг опережающим эмоции, я рассказываю Симону, как обнаружил дядю и девушку, как лежали их тела, как были перерезаны горла. В ответ он улыбается, но его губы дрожат. За его чувства идет нешуточная борьба. Неожиданно перебив меня, он с нажимом произносит.

— А на теле твоего дяди не было больше ничего необычного?

Мое сердце стучит в ритме слов um fio de seek, шелковая нить, но я просто отвечаю:

— Например…?

Симон пожимает плечами, словно отрекаясь от еще не произнесенных слов.

— Semente branca, — шепчет он, используя термин каббалистов «белое семя» для обозначения спермы.

— Кто тебе…? — Он останавливает мой вопрос взмахом руки.

— В Севилье на меня донес один из членов еврейской общины. Я так и не узнал, кто это был. Разумеется, инквизиторы не говорят таких вещей заключенным. Я покаялся публично, но они все равно меня заперли. Эти черные отметины на шее твоего дяди — это синяки. Я видел такие раньше. После повешения, или гарроты, или… — Он опускает глаза, улыбка сходит с лица. Он вытирает лицо рукавом рубахи. — Сперма выходит как реакция тела на нажатие на шею и трахею. — Не у всех. Но такое бывает. У меня есть теория, что Господь, пытаясь спасти невиновного, дарит радость его телу. Происходит оргазм. Может быть, в эту самую минуту и у самого Бога случается оргазм. Твой дядя наверняка это знал. В любом случае, жертва предстает пред Творцом в тот момент, когда в его теле экстаз противостоит боли. А как Хранитель Истинного Имени, твой дядя, конечно же, достиг очень мощного оргазма практически мгновенно.

— Ты сначала сказал, что его повесили. Но там не было ни веревки, ни…

— Или убит гарротой, или даже задушен. Веревкой или руками. И…

— Это сделали четками, — перебиваю я. — Я не солгал о бусине, которую там нашел.

— И после этого твой шохет перерезал ему горло, — продолжает Симон. — Видимо, по привычке. Или чтобы быть уверенным. Человек никогда не может быть уверен до конца, имея дело с каббалистом такой мощи. Существуют способы…

Фарид показывает:

— Это должен был быть кто-то, кому он позволил бы подойти достаточно близко, чтобы причинить вред. Зоровавель… кем бы он ни был, мог прийти сюда.

Желая сохранить в тайне мою догадку о том, что один из контрабандистов мог быть замешан в убийстве моего наставника, я воздерживаюсь от перевода последней фразы Симону.

Тот усмехается:

— Фарид хочет сказать, кто-то вроде меня.

Неестественная нерешительность Симона уступает место его новому образу.

— Да, — говорю я. — Вроде тебя.

— Берекия, я не собираюсь оправдываться. Твой дядя выкупил меня из рук христианской инквизиции. Я бы скорее убил себя, чем…

— И тем не менее мы нашли кое-что, принадлежащее тебе, — говорю я.

— Что?

— Дай мне одну из своих перчаток, и я тебе покажу.

Он пожимает плечами, словно уступая моей грубой настойчивости, снимает с руки порванную перчатку и протягивает ее мне. Я лезу в сумку и достаю из нее нитку. Она подходит, тот же черный шелк, ни тени различия.

— Она застряла у дяди под ногтем. Она твоя.