Последний поцелуй

«Да, есть еще курные избы…»

Да, есть еще курные избы, Но до сих пор и люди есть, Мечтающие — в коммунизм бы Курные избы перенесть. Но для самих себя едва ли Они вертят веретено. Квартиры их к теплоцентрали Подключены давным-давно. Зато, надменны и спесивы, Они решаются решать, Кому лишь мачеха — Россия, Тогда как им — родная мать. А кто им дал такое право? Страданья дедов и отцов? Добытая не ими слава Иль цвет волос в конце концов? А ну, не прячься, отвечай-ка, Посконным фартуком утрись, Певец частушек с балалайкой Из ресторана «Интурист»! Зачем при всем честном народе, Меняющем теченье рек, Вы в русской ищете природе Черты, застывшие навек? Я был в соседнем полушарье, И я вас огорчить могу: И там цветы иван-да-марья Легко пестреют на лугу. Не в том Отечества отличье, Не только в том — скажу точней — России древнее величье В делах высотных наших дней. Смешно рядить — кто ей роднее, Себя выпячивать притом, Когда равны мы перед нею И навсегда в долгу святом! 1964

«Еще когда мы были юными…»

Еще когда мы были юными… Точнее, с самой колыбели, О людях мы светлее думали, Чем есть они на самом деле. Мы подрастали в детском садике, Был каждый грамм пшена сосчитан. Уже тогда красавцы всадники Нас взяли под свою защиту. Мы никому не разрешили бы Упомянуть — хоть в кратком слове — О том, что их шинели вшивые И сабли в ржавых пятнах крови. Благоговенье это детское Мы пронесли сквозь бури века, Влюбленные во все советское И верящие в человека. Вы скажете: а где же критика, А где мученья и сомненья? У атакующих спросите-ка За пять минут до наступленья. Нет, для сочувствия умильного Своих устоев не нарушу: В большом походе — право сильного Боль не выпячивать наружу. Пусть слабые пугливо мечутся, В потемках тычутся без цели, С мечтою нашей человечеству Светлее жить — на самом деле. 196З

Из семейных преданий

Начало первой мировой войны… Интеллигент в воротничке крахмальном Глядит в припухшие глаза жены. Он не был никогда таким печальным. Что завтра? Трехлинейка и шинель, На голове ученой блин с кокардой. С отсрочкой безнадежна канитель, И жизнь уже поставлена на карту. И, вспоминая умершую дочь, Он щурится стыдливо, близоруко. Всего одна им остается ночь, А там, быть может, вечная разлука. Грозовый август… Туча мошкары У лампы керосиновой на даче. Вчерашний филин ухает из мглы, Как будто пушек дальняя отдача. В последней ночи, отданной двоим, Слепая боль, глухая безнадежность. И навсегда необходимо им Запечатлеть свою любовь и нежность. Мальчишка иль девчонка? Все равно, Пусть будет! Не гадая, кто любимей, Придумано уже, припасено Ему и ей годящееся имя. На станцию на дрожках чуть заря Уедет рекрут, завершая повесть, Последние часы боготворя, К неотвратимой гибели готовясь. Но пуля, что его еще найдет, Отсрочена пока на четверть века. В разгар весны на следующий год Произойдет рожденье человека, Которому сурово суждены — О сбывшемся не мудрено пророчить — А все ж, дай бог, чтоб только три войны, Дай бог, чтоб только три последних ночи. 1965

Боль Вьетнама

Бомбы падают близко — у самого сердца. Не забыть, не забыться, товарищи, нам. Разбомбленная старость, убитое детство — Нашей жизни открытая рана — Вьетнам. Забывать не хочу и забыться не смею. Вижу хижины, вижу изгибы траншей. В джунглях хищники есть, в джунглях водятся змеи, Но незваные гости лютей и страшней. Парни рослые — сплошь как в команде бейсбольной. Только это со смертью игра, а не в мяч. На горящие джунгли взирает без боли Аккуратный, окончивший колледж, палач. Вот следы интервентов — дождями не смыть их. Поднимается мир на вьетнамский набат. Превращаются там Сулливаны и Смиты В неизвестных солдат, в неизвестных солдат. Мне на Эльбе встречаться пришлось с их отцами, Как известно, с фашизмом сражались они. Сыновья показали себя во Вьетнаме. Виноваты вы сами, что доброе «ами» Как позор, как проклятье звучит в наши дни. Я не радуюсь гибели диких пришельцев — Горе их матерей безутешно. А все ж, Рисовод и зенитчик — точнее прицелься. Отбомбились? Уходят? Нет, врешь, не уйдешь! Кровью крашены красные волны в Меконге, Но Вьетнам до победы сражаться готов. Мистер Джонсон! Ужели рыбацкие джонки Угрожают дредноутам ваших флотов? Против морд этих бритых с оскалом злодейским Непреклонность фарфоровых матовых лиц, И фигур узкоплечая хрупкая детскость, И язык, мелодичный, как пение птиц, Мы-то знаем: у тех, кто за правое дело В бой идет, есть геройства особый запас, Наливающий сталью тщедушное тело, Приводящий в смятенье рискнувших напасть. 1966

Я смогу!

Движенья акробатов отработаны, Блестит в лучах прожекторов трико. Простившись с повседневными заботами, Под куполом юнцы парят легко. На этот блеск толпа глядит восторженно. Сиянья детских глаз не передам. И на колени капает «морожено», Которое разносят по рядам. Гимнасты голенасты, светло-розовы. В испуганной оркестром тишине Они плывут, как рыбы в круглом озере, И кланяются на песчаном дне. Но меркнет это царственное зрелище, Когда выходит рыжий на манеж, Ногами двигать толком не умеющий, В широких путах клетчатых одежд. Мысы штиблет он поправляет палкою, Приподнимает шляпу-канотье, Смущает первый ряд улыбкой жалкою… И вдруг взмывает к звездной высоте. Блестящие трико такие тусклые! Куда там акробатам до того, Кто под лохмотьями скрывает мускулы, Небрежно прикрывая мастерство. Легко расправясь с неуклюжей робою, Он лихо выгибается в дугу… Приду домой и сам взлететь попробую Я тоже неуклюжий. Я смогу! 1965

«Юбилеи вокруг, годовщины…»

Юбилеи вокруг, годовщины, Круглых дат центробежный полет. Были мальчики, стали мужчины, Зря надеялись — нас обойдет. Закругляемся, крутимся тоже, Начинаем отсчитывать дни. Изумляемся тем, кто не дожил: Сколько сделать успели они… 1965

«Я верил в детстве искренне и твердо…»

Я верил в детстве искренне и твердо, Что мир не существует без меня. Лишь отвернусь — и очертанье стерто, Сомкну ресницы — вот и нету дня. Глаза открою — мир возникнет снова В цветах и красках. И всесильно слово. Но отрочество разом оглушило Фантазию. Я начал понимать, Что все и без меня и есть и было, Уйдет и без меня придет опять. А все же не исчезло ощущенье, Что я устроен чуточку не так, Как все, И не могу попасть в крушенье, Меня минует пуля и сыпняк, Любимая до гроба не разлюбит, И мама вечно жить на свете будет… Со мной считаться не желает время И обходить не хочет стороной. То, что могло произойти со всеми, Безжалостно случается со мной: Вагоны под откос. Осколок в темя. И ни одной поблажки… Ни одной! 1965

«Во второй половине двадцатого века…»

Во второй половине двадцатого века Вырастает заметно цена человека. И особенно ценятся мертвые люди. Вспоминают о каждом из них, как о чуде. Это правда, что были они чудесами, Только, к счастью, об этом не ведали сами. Но живые в цене повышаются тоже, Это знают — Особенно кто помоложе. Дескать, я человек — Наивысшая ценность. Но, прошу извинения за откровенность, В лисах ценится хвост, В свиньях — шкура и сало, И в пчеле почитается мед, а не жало. Человеку другие положены мерки, Целый мир называет его на поверке. И цена человека — Неточный критерий, Познаваемый только ценою потери. Велика ли заслуга — Родиться двуногим, Жить в квартире с удобствами, А не в берлоге? Видеть мир, объясняться при помощи речи.  Вилкой с ножиком действовать по-человечьи? Тех, кто ценит себя, я не очень ругаю, Но поймите — цена человека другая! 1965

«Иносказаний от меня не ждите!..»

Иносказаний от меня не ждите! Я вижу в них лишь разновидность лжи. Что думаешь о людях и событьях, С предельной откровенностью скажи. Я знаю силу выстраданной правды И мысли обнаженной и прямой, И мне противны хитрые тирады, Рожденные иронией самой. Испытанный и радостью и болью, Искавший путь не по чужим следам, Ни плакать, ни смеяться над собою И сам не буду и другим не дам. 1965

Напоминаю

Поэт обязан напоминать, Не но секрету — через печать. Напоминаю молчащим врозь, Надувшим губы, глядящим вкось, Что я их помню — пять лет назад, Ладонь в ладони, глаза в глаза. Напоминаю — не без причин, Тому, кто нынче — высокий чин, Что путь нелегкий он начинал С пренебреженья ко всем чинам. Напоминаю клеветникам Закон, известный по всем векам, Что с опозданьем большим, но все ж В мученьях адских сдыхает ложь. Напоминаю друзьям своим, Равно — и старшим и молодым, Что возраст — это условный счет, Не поддавайся — не подсечет. Напоминаю… И вас прошу Напоминать мне — пока дышу. 1965

День победы в Бомбее

Вновь испытанье добром и злом. Над храмом, над лавкою частника, Всюду знакомый паучий излом — Свастика, свастика, свастика. Она была нами как символ и враг В атаках растоптана намертво, Но свастика здесь — плодородия знак, Простая основа орнамента. …Сейчас на Красной площади парад, Знаменами пылает боль былая, Радиоволны яростно трещат, Перебираясь через Гималаи. В клубе со свастикой на стене Сегодня мое выступление: Москва в сорок первом, Европа в огне, Берлинское наступление. Смуглые парни сидят вокруг, Всё в белых одеждах собрание, Всё в белых одеждах… Мне кажется вдруг, Что я выступаю у раненых. Сейчас ты вспоминаешь там, в Москве, И эти двадцать лет, и те четыре, Как жизнь твоя была на волоске, Как «фокке-вульфы» свастику чертили. Арийцы не просто шли на восток, Их планы историки выдали: Когда мы сердцами легли поперек, Путь их был в Индию, в Индию. В обществе дружбы кончаю речь, Слушают миндалеглазые, Как удалось от беды уберечь Мирные свастики Азии. Прохлада с океана наплыла, Седое небо стало голубее. Ты и не знаешь, что со мной была На Дне Победы в городе Бомбее. 1965