Последний полет «Ангела»

— И вы не удивляйтесь, — попросила она.

При бледном мигающем свете коптилки из снарядной гильзы связной увидел труп Юрка и тихо присвистнул.

Тополек машинально подняла пистолет: мужчина был в полицейской форме, с винтовкой в руках.

— Предупреждал же, — связной поставил винтовку в угол. И, оттягивая время, чтобы сориентироваться в неожиданной ситуации, проговорил: — Бывают среди нашего брата, курьеров, очень скорые на руку. Увидят человека в этом лягушачьем тряпье и сразу за пистолет хватаются.

— Садитесь, поговорим, — предложила Ганночка. — Есть хотите? Дорога дальняя за плечами, устали, а придется обратно идти сейчас же.

Связной кивнул, надо — так надо, и покосился на мертвого.

— Что поделать, — вздохнула Ганночка, — придется примириться с таким соседством.

— Зачем же? Ты в этой хате бывала раньше? Знаешь, где подпол? Пусть там догнивает, а то каждый, кто войдет сюда, об убитого споткнется.

— Иначе сделаем, — Ганночка успела уже все продумать.

Она рассказала связному все, что увидела, услышала и сделала. И была у нее только одна просьба: сообщив ей то, с чем пришел к ней, немедленно возвращаться в город. Кто знает, что успел сказать предатель Юрко гестаповцу…

Когда разговор заканчивался, связной попросил:

— Опиши еще раз того офицера. Чтоб, значит, не спутать. А то не того уберем и успокоимся.

Она снова рассказала приметы гестаповца и припомнила еще одно:

— Когда разговаривал с этим… — указала на труп предателя, — большой палец левой руки засовывал за ремень.

— Знаем такого, — немного оживился связной. — Числится у них следователем, давно по нему пуля плачет.

Они погасили коптилку, связной взял в кладовке бутыль с керосином, вышли на крылечко. Было тихо и пустынно вокруг — ни огонька, ни звука. Даже приблудных собак не слышно — всех извели полицаи и оккупанты.

Сильно, ярко мерцали звезды, в ночной темноте земля с черными печными трубами сгоревших домов, с запахом гари, въевшимся в нее, казалось, навсегда, была безжизненной, вымершей. Но вот спросонья пискнула какая-то пичуга, откликнулась ей другая. Сколько раз, пробираясь по ночному молчаливому лесу, как знака жизни ожидала Ганночка такого вот беспокойного бормотания! Пусть хоть сова хлопнет крыльями или ухнет филин — лишь бы не то безмолвие, от которого веет вечным покоем.

Связной глянул на звезды, сказал с сожалением:

— Дня два-три дождя не будет. — Посоветовал: — Пройди метров пятьсот речкой по мелководью. А то не ровен час, овчарки след возьмут.

Он еще что-то хотел сказать, но лишь крепко обнял ее:

— Уходи, Тополек! Быстрее уходи, светает уже. Я подожду с полчаса, больше не могу… И не беспокойся об офицере — совсем немного осталось ему жить. Приговор ему ты только подтвердила.

Ганночка брела в темноте по мелкой теплой воде, она сняла сапожки, и идти стало совсем хорошо, дно здесь было ровное, песчаное. Она успела уйти довольно далеко от села, когда край неба зарумянился, побагровел: пламя пожара разливалось по нему все быстрее и быстрее.

Боевая судьба ее, словно бы проверив девушку на самом тяжелом, была к ней благосклонной: она воевала удачно, а когда дела на фронте пошли получше, части Советской Армии перешли в наступление и погнали оккупантов к границе, Ганночку отправили в наш тыл, она сдала экзамены за среднюю школу и поступила в медицинский институт. Там и дождалась первого письма от брата своего Егора, для которого война продолжалась.

ВСТРЕЧА, КОТОРАЯ ДОЛЖНА БЫЛА СОСТОЯТЬСЯ

Письма от Ганса Алексей ожидал с нетерпением. В каждом из них были новые сведения — пусть незначительные — о тех событиях, которые миновали давным-давно, но тревожили с неизбывной остротой. В этом Алексей убедился, встречаясь в ходе розыска карателей со множеством людей. Как только заходила речь о совершенных палачами преступлениях, все, кто мог хоть как-то помочь, оставляли свои самые срочные дела и, позабыв про возраст и недуги, готовы были ехать-лететь за тридевять земель, копаться в архивах, отыскивать утерянные, смытые временем следы. Майор Устиян однажды назвал это «резко выраженной тягой к справедливости и абсолютным неприятием зла».

Вот и Ганс оказался из такой породы людей, хотя живет в другой среде, в стране, где сегодня не так уж редко можно встретить свастику. Когда Алексею хотелось представить, как выглядел ефрейтор Вилли из сорок пятого года, тот почему-то казался ему похожим на Ганса. Наверное, все честные люди похожи друг на друга. И если сталкиваются с ненавистью — объединяются, чтобы преградить ей дорогу. Алексею земля иногда представлялась в виде огромного-огромного, без конца и края, поля, на котором много доброго сделано руками и умом миллионов людей. Но, когда-то, очень давно, вдруг пошел гулять по этому полю коричневый чертополох. Его вырубили, да не дорубили, корешки кое-где остались, и, если их окончательно не выкорчевать — могут дать они новые побеги, разрастутся, заполнят поле, высосут из него все соки и силы.

Алексей гнал прочь от себя эти видения, но избавиться от них не мог, слишком горестным было то, что виделось за строками документов о расправах карателей, за словами очевидцев, уцелевших в те страшные дни.

Целые заросли коричневых колючек, и цветы на них гнилые, это не цветы даже, а плесень, пожирающая все живое.

Он однажды рассказал об этом неотступном видении Гере, ему надо было с кем-то поделиться своими мыслями, а Гера за последние месяцы стала ему, как это ни было для него странно, близким человеком.

Гера вообще как-то неожиданно изменилась: меньше стала «пылить», то есть вспыхивать по пустякам, иногда, разговаривая с Алексеем, вдруг замолкала. Домой к себе Алексея она больше не приглашала. Однажды равнодушно сообщила, что у мамы в универмаге была ревизия, все обошлось благополучно, полный ажур.

— Вот видишь, — обрадовался Алексей.

— Вижу впереди кошмары и катастрофы, — с болью сказала Гера. — Вот так-то, мой дорогой сыщик. Сейчас только затишье…

Она тихо, с грустью напела:

Не терплю тишины, В ней печаль и тоска, Звуки траурных маршей И слякоть ненастья. Поди прочь, тишина, Уходи! Еще светит звезда Моего ненадежного счастья…

— Слова и музыка мои, — как обычно, прокомментировала девушка.

— Чего это ты такая? — наконец заметил Алексей ее душевную неустроенность.

— Пора взрослеть и… умнеть, — неопределенно ответила она.