Последний праведник
Шрифт:
— Ну что, что он показывает?
— Прямо, — сказала Ханна. Казалось, ей не по себе. Снег сделал кладбище монохромным, белое покрывало прорывали только темные надгробия; это напоминало шахматную партию. Простые могильные плиты — это пешки, заурядные покойники; мох, ветер и непогода давно стерли их имена. Над ними высятся короли: Ханс Кристиан Андерсен, Сёрен Кьеркегор и Нильс Бор. Вокруг них стояли слоны и ладьи: актеры и известные в свое время, но забытые теперь важные чиновники. Были тут еще и те, кто прославился своей ненормальной смертью. Молодая вдова, например, которая пару сотен лет назад была похоронена заживо. Нильс до сих пор помнил рассказ
— Освободите меня из этого ужасного места!
Могильщик дал ей тяжеленной лопатой по лбу, снял с нее драгоценности и снова закопал гроб. Много лет спустя на смертном одре он сознался в этом убийстве. Уже в наше время могилу открыли, и оказалось, что вдова действительно лежит в гробу в странной позе, без драгоценностей и с явными следами нанесенных увечий. На ее могилу теперь приходит не меньше людей, чем на могилу Андерсена.
Ханна явно вздохнула с облегчением, когда они снова вышли за ворота кладбища, пересекли Нёрреброгаде и направились вверх по улице Мёллегаде, мимо Литературного дома и еврейского кладбища. Стоял жгучий мороз, снег хрустел у них под ногами. Оба молчали, Ханна не отрывала взгляда от навигатора. Вдруг она резко остановилась:
— Здесь!
— Здесь? — переспросил Нильс, осматриваясь вокруг и пытаясь понять, что он ожидал увидеть, как именно представлял их конечную цель. Уж во всяком случае, не этот старый грязный кооперативный дом. Две детские коляски соперничали с велосипедной тележкой за право полностью перегородить тротуар.
— Вы уверены?
Ханна бросила сомневающийся взгляд на навигатор и ответила, помявшись:
— Почти. Он разрядился и сел.
— Но показывал он это место?
— Да. Возможны, конечно, погрешности, но в пределах всего нескольких метров.
Нильс отошел на эти самые несколько метров и вернулся обратно. Кооперативный дом стоял отдельно от других, хотя было заметно, что когда-то его с обеих сторон подпирали снесенные теперь здания. Заброшенная детская площадка неподалеку выглядела очень жалко.
— В общем, я не знаю, — сказала Ханна, неуверенно топчась на месте.
— В смысле? — переспросил Нильс.
— Может быть, погрешность на самом деле больше, несколько сотен метров. Если бы у меня было больше времени, я могла бы сказать точнее.
— Это не может быть здесь, — сказал Нильс.
— Что вы ожидали увидеть? — спросила она, поднимая на него взгляд.
Нильс покачал головой.
— Понятия не имею. Может быть, религиозного фанатика. Если предположить, что выведенная вами закономерность верна — кому могло бы прийти в голову ей следовать?
— Почему вы не ищете жертву?
Нильс пожал плечами.
— Жертвой может оказаться кто угодно, любой случайный прохожий. — Он принялся изучать фамилии на домофоне.
— Знаете, Нильс, — Ханна улыбнулась вдруг своим мыслям, — если вы задумаетесь над этим, ну, над математической точностью…
— Я не совсем понимаю, к чему вы клоните.
— Давайте назовем это феноменом, — предложила она.
— Феноменом? — недоуменно переспросил Нильс. Сейчас его совсем не тянуло теоретизировать. Вместо этого он набрал номер Каспера.
— Каспер? Это Нильс Бентцон. Проверь для меня, пожалуйста, несколько имен.
Ханна удивленно следила за тем, как Нильс зачитывает имена с домофона. Карл Петерсен,
третий этаж, квартира справа. Лиза О. Йенсен, третий этаж, квартира слева. Дверь внезапно открылась, и Нильс отступил на шаг назад. Из подъезда вышел старик, который брюзгливо спросил, уставившись на них:— Вы что тут делаете?
Нильс не стал даже лезть за своим удостоверением.
— Полиция. Проходите, не задерживайтесь.
Старик собирался продолжать расспросы, но Нильс успел его перебить:
— Нет, никаких поводов для беспокойства. Идите, идите!
Старик в конце концов все-таки ушел своей дорогой, но обернулся не меньше пяти раз. Каспер все это время непрерывно стучал по клавишам.
— Кажется, я нашел, кого ты ищешь, — сказал он в трубку.
— Кто?
— Карл Петерсен, третий этаж, квартира справа.
— Да? Что с ним не так?
— Изнасиловал и задушил девочку в 1972 году. Закопал ее у озера Дамхус. Вышел из тюрьмы в 1993. Год рождения 1951.
59
Больница Фатебенефрателли, Венеция
Томмасо пришвартовал лодку с таксой за катером «скорой помощи», медленно покачивавшимся на волнах под навесом для шлюпок. В хоспис позволялось заплывать чуть не на середину, что Томмасо и сделал. Собака лаяла и виляла хвостом, всем своим видом выражая восторг по поводу того, что снова оказалась на безопасном расстоянии от собачьего пансионата. Томмасо выпрыгнул из лодки на гладкий мрамор и пустился бежать — как будто в этом был теперь какой-то смысл. Его мать умерла, ему сообщили об этом в тот момент, когда он швартовался у острова Лазарет. Он месяцами готовил себя к этому известию — и все-таки приступ угрызений совести оказался гораздо сильнее, чем он мог представить. Как он мог не быть с ней в этот миг?
В палате сидел самый старший из монахов, не у постели, а возле окна, склонившись над своими четками. Он поднял взгляд, и Томмасо показалось, что он смотрит на него обвиняюще. Старик никогда ему не нравился, он был совершенно не похож на сестру Магдалину — ни прощения, ни ласки.
— Хорошо, что вы пришли, — сказал монах.
Томмасо обошел вокруг кровати. Мама совсем не изменилась.
— Когда?
— Около часа назад.
— Она была одна?
— Сестра Магдалина заходила к ней, прежде чем уйти домой. Когда мы зашли в следующий раз…
Он замолчал. Все было сказано: госпожа Барбара умерла в одиночестве.
Слезы подступили незаметно — и напрасно Томмасо ожидал, что они принесут облегчение. Несколько мгновений он беззвучно всхлипывал, потом начал судорожно хватать ртом воздух, позволил легким вступить в силу и выразить боль звуком. Монах встал у него за спиной и положил руку на его правое плечо. Это было приятно, как раз то, что Томмасо сейчас требовалось.
— Я очень жалею, что меня при этом не было, — пробормотал он.
— Она просто тихонько заснула. Это лучшая смерть. Лучшая смерть. Томмасо пытался отыскать значение этих слов в своих перепутанных мыслях.
— Лучшая смерть, — повторил монах.
— Да.
Томмасо взял в свои руки мамину холодную ладонь. Маленькие косточки, так тяжело работавшие всю жизнь, были сжаты в кулак, из которого выпала вдруг десятицентовая монета. Блестящая маленькая монета лежала на одеяле, и Томмасо поднял на монаха удивленный взгляд. Тот тоже заметил монету. Томмасо перевернул мамину руку, осторожно разжал пальцы и нашел еще две монеты: пятьдесят и двадцать центов.