Последний предел (сборник)

Сам же разговор вспоминался очень приблизительно и, в отличие от двенадцати черных и трех зеленых контейнеров, автопокрышек и машин, представлялся теперь намного невнятнее. Услышав его равнодушное возражение, она пришла в ужас, и он волей-неволей начал оправдываться, уверяя ее в том, что она все неправильно поняла, совершенно неправильно! Потом она затараторила, быстро и сосредоточенно, словно обдумала все заранее. Ну конечно, нет никакой катастрофы. Она бросит на время учебу, он поступит на работу. Ему ведь предложили место?

— Да, — тихо ответил он, прокашлялся и повторил: — Да, предложили.

Дождь покалывал лицо, раз Юлиан чуть не угодил в какашки, а потом вдруг заметил, что лужа все больше и больше походила на человеческую голову с большим носом и невероятно вытянутым подбородком. Он опять стал слушать внимательно, с сомнением спрашивая себя, неужели все те вещи, о которых она говорила, все те понятия из жизни взрослых теперь действительно имели значение.

— Смотри, — воскликнула она, показывая на лужу, — настоящая голова.

Он видел ее лицо, морщины, неожиданно на нем появившиеся, дрожь в уголках губ и не мог бы поручиться, что расслышал ее правильно. В конце концов он проводил ее до ворот, попрощался, сказал, что положено говорить в таких случаях, обещал в тот же день позвонить — разумеется, еще сегодня, сегодня — и под дождем (если в тот день и вправду шел дождь) направился обратно домой.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала мать.

— Не сейчас!

Она хотела возразить, но он положил руку на ее плечо и мягко отстранил; никогда раньше он не позволял себе ничего подобного, однако теперь его новое положение как будто все оправдывало. Ночью он не спал. А сидел на краю постели и следил за протянувшимися от лампы тенями на стене. Потом бросился к телефону, набрал номер, но, прежде чем Пауль ответил, положил трубку. Он слышал, как рядом, за стенкой, возилась мать, тихо разговаривая сама с собой, а может, с невидимым собеседником, правда вскоре после полуночи, похоже, заснула. Он подошел к окну, увидел темное и высокое небо без звезд; ветер развевал его волосы. И вдруг ему нестерпимо захотелось выйти. И потом просто по прямой, все дальше и дальше.

Он сел, принялся листать «Этику» Спинозы, не нашел ничего, что понравилось бы или как-то поддержало дух. Взял «Экономику» Ветеринга: таблицы, знаки, еще больше таблиц, в конце избранные письма, открыл, закрыл, снова открыл. Как это там?

Однако я пришел к убеждению, что человеческие страхи можно рассматривать как график не слишком оригинальной функции: обозначь ее исходные точки, построй диаграмму и не удивляйся, если полученный тобой рисунок…

Юлиан пролистал дальше, с неприятным чувством, будто над ним тайком потешаются. А вот третье письмо к Арно, в корявом переводе Кронензойлера:

Ваше послание как благотворно действующий бальзам. Воззрения Ваши всегда интересны, так же как и суждение о том, что Вы называете «грядущим часом». Осмелюсь признаться, что я иногда представляю себе это решающее мгновение как прозрение: мир, на первый взгляд надежно огораживающий человека, с некоторых пор становится эманацией его сознания, а значит, смерть немудрено и прозевать? Аид, дорогой мой, начинается за ближайшим углом. Это не печальная аллегория художника, растворяющегося в картине, напротив. Моему взору открывается странник, который медленно и терпеливо ищет свою дорогу в зимнем пейзаже. И он чувствует, как воздух вокруг сгущается, превращаясь в масляные краски, и видит, как горы и небо и, возможно, даже берег какого-нибудь далекого моря застывают и становятся картиной, и как только он — лишь малый, едва заметный ее фрагмент — это поймет, путь его придет к завершению. Умоляю Вас, не пытайтесь мне возражать, ссылаясь на неумолимое время, оно еще более, чем в Ваших самых путаных снах, подвержено искажению. В назначенный час я все объясню, за сим счастливо оставаться, да рассеются Ваши недуги подобно заблуждению. Что ж, в угоду формальностям, заведенным в сем эпистолярном жанре, прощаюсь…

Юлиан захлопнул книгу. Прилег, сложил руки за головой, кровать заскрипела. За стеной что-то упало, вероятно мать опять не спала. На белом потолке растянулась сложно разветвленная трещина, которой он раньше не замечал. И пока он ее разглядывал, внимательно, словно читал по ее линиям нечто очень важное, она как будто превратилась в другую трещину на другом потолке, в комнате с книжной полкой и репродукцией морской карты на стене; а он неподвижно лежал в ожидании сна, который вот уже несколько часов не приходил и не придет еще столько же, и вдруг начал задыхаться и почувствовал, как прочно засел в той, чужой, комнате, в той далекой ночи, когда ему впервые стало ясно, что все должно измениться.

Он освободил руки, онемевшие и бесчувственные, и затряс ими, пока не вернулась подгоняемая мурашками кровь. Все чаще и чаще ему снилось, что он мучается бессонницей; на этот раз даже вообразил себя за чтением, но уже не знал, какая то была книга. Зато точно знал — этой ночью больше не заснуть. Сколько времени прошло с тех пор, как умер ребенок?

Правильнее сказать, даже не умер, ведь он ничем не отличался от вещи и вел безмолвное, замкнутое на себе самом существование до того самого вечера, когда телефонный звонок запыхавшейся сиделки вызвал Юлиана в больницу, где пришлось сиротливо топтаться в белом и пустынном коридоре, да еще краснея от стыда за то, что не испытывал ни страха, ни волнения, только усталость и легкую скуку. Дверь ходила ходуном, беспрестанно открываясь и закрываясь; заглянул врач и тут же скрылся, его лицо выражало предельную сосредоточенность, означавшую, что для вопросов сейчас неподходящее время; да Юлиан и сам бы заверил их в этом: пусть, мол, не беспокоятся на сей счет, он ни о чем не желает расспрашивать, не собирается вмешиваться и до конца сохранит спокойствие, такому моменту не слишком, может, и подобающее. Он попробовал представить смерть какого-то существа, с плавательными перепонками и жабрами, больше похожего на химеру, чем на человека, но кровь от крови его, его породы. Как оно дышит, как еще стучит сердце, но биение замедляется и уже вот-вот грозит оборваться. Если б еще без боли, подумал он, если бы существовала в жизни стадия, слишком ранняя для боли. Но он знал — такого не бывает. Стоять было утомительно, он прислонился головой к свежевыбеленной стене, хотелось сесть на пол, но почему-то он догадался, что этого делать нельзя, не сейчас. Сверху мерцала отработавшая свой век люминесцентная лампа; он запрокинул голову, и на мгновение мерцание усыпило его, нагнав тягучую вялость, а потом, когда он уже стоял возле ее кровати и смотрел на потное лицо, на свисающие сосульками волосы, на закрытые веки, он был рад, что никто не спросил его, хочет ли он взглянуть на ребенка; встреча с мертвым гномоподобным существом страшила его. Он смотрел на девушку и чувствовал подступавшую волну бессильного сострадания; хотел что-то сказать, простое и ясное. Но она никого не слышала, он мог отправляться домой, все прошло как страшный сон, и он с облегчением вздохнул.

Это несчастье не помешало ему перебраться на новую квартиру. Теперь он работал в университете, написал половину монографии о Ветеринге, отрезав тем самым все пути назад.

— Не советую затягивать, — предостерегал его Кронензойлер, — иначе я ничего не гарантирую. Грядут сокращения, понимаете?

— Да, — отвечал Юлиан, — конечно! Я понимаю.

Он старался изо всех сил: читал ночами, испещряя пометками страницу за страницей, познавал тишину библиотек, нарушаемую скребущими карандашами. Делал выписки из старинных книг, вставлял в свой текст длинные цитаты, исписывал карточки убористыми замечаниями и, просыпаясь, все чаще и чаще вспоминал о людях в париках, о домах с башенками, о горящих рукописях и стеклянном шаре, изнутри которого за ним следили круглые глаза насекомого; казалось, это были чужие сны, каким-то загадочным образом перекочевавшие в его жизнь, очень хотелось в отпуск, но где взять время. Он решил посетить дом, где жил Ветеринг, и отправился в пригород Гааги, куда, к слову сказать, не так-то просто добраться.

Переполненный поезд еле полз и прибыл с большим опозданием. Потом некоторое время Юлиан блуждал среди похожих друг на друга улиц с одинаковыми готическими постройками из красного кирпича, без занавесок, с высокими окнами, наконец нашел нужный автобус, проехал семь остановок, вышел и прождал полчаса до открытия музея.

Он оказался единственным посетителем. Что ж, даже здесь Ветеринг никого не интересовал. Юлиан медленно брел вдоль стеклянных шкафов и вглядывался: исписанные бумаги — почерк сначала очень аккуратный, потом, в зрелые годы, нервный, с наклоном, а ближе к концу — панический; первые издания, перья и маленькая лупа, отшлифованная, если верить слухам, самим Спинозой. Под окном на стоянке — два автомобиля и одинокий прицеп, на письменном столе — кем-то нацарапанное «привет!». Вот, значит, где провел Ветеринг двадцать лет, где ходил взад-вперед по комнате, работал над «Экономикой» и во время прогулок, как свидетельствуют источники, так часто ломал руки и ноги, словно упрямо не желал замечать окружающие его углы и пороги, да и вообще те многочисленные препятствия, которые чинил эмпирический мир.

Лестница вела на второй этаж. Спальня: голая комната, пропахшая пылью. Юлиан с тоской посмотрел на кукольную кроватку. В витрине лежали блокнот, счеты и круглый янтарный камешек. Он наклонился: внутри виднелись песчинки, застывший потек в виде спирали, кусочек дерева и муха, расправившая крылья с тонкими прожилками. Некоторое время Юлиан не сводил с насекомого глаз, словно пытался что-то припомнить. Потом отвернулся и поднялся на последний этаж.

Ему стоило немалых усилий перешагнуть через порог. Кроме узкой скамьи, другой мебели здесь не было. Это казалось странным, равно как и то, что сюда разрешалось так запросто войти. Юлиан замялся, потом присел на скамью.

Незадолго до смерти Ветеринг очень изменился. Исследователи не любят говорить об этом периоде его жизни, там почти не за что зацепиться, знатоки пропускают, медики написали несколько статей. Однажды зимним вечером Ветеринг отправился на прогулку, споткнулся и с небольшого холма кувырком покатился вниз. А когда поднялся на ноги и стряхнул с одежды снег, то поспешил назад в дом, где предал огню все свои сочинения, в том числе почти готовую рукопись «Универсального принципа торговли». В течение последующих двух лет он не опубликовал ни строчки, редко выходил из дому и совсем не мылся. Посетившие его амстердамские профессора сокрушенно рассказывали о маленьком, небритом, издающим нечленораздельные звуки человечке, которого они поначалу приняли за вора, а потом за чудаковатого домоуправляющего. В это время Ветеринг писал на латыни трактат «Per spaeculum», сочинение, чей удивительно изящный стиль и кажущаяся простота совершенно не увязывались с очевидным безумием автора, утверждавшим, к примеру, что человек на смертном одре якобы еще много дней способен блуждать в мире своих фантазий, постепенно отдаляющемся от реального, или что сковывающая нас сила тяжести не имеет власти над свободным духом человека. Желая это продемонстрировать, Ветеринг пригласил в свидетели нотариуса, двух астрономов и пейзажиста и повел их на последний этаж своего дома. Там он забрался на скамейку (да-да, вот именно, на эту самую, Юлиан невольно встал) и произнес беспримерную по своей красоте речь, — как впоследствии вспоминал нотариус, — во славу человеческой свободы и той легкости и мужества, с которыми материя способна видоизменяться; где бы ни брался Юлиан за эту речь — на работе ли, дома, в навязчиво-белой квартире, его глаза всякий раз застилали слезы. Потом Жерон Ветеринг, выдающийся ученый-универсал своего времени, основоположник современной статистики, корреспондент Лейбница и один из создателей дифференциального исчисления, одним махом оказался на подоконнике, расправил руки и оттолкнулся. А секунду спустя размозжил голову о мостовую.