Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

Вествуд, Фифт Хелена-драйв 6 июня 1962 года

Гринсон посетил Грецию, Израиль и Италию. Он готовился к поездке в Швейцарию. Мэрилин, будучи не в состоянии говорить, составила список вопросов и попросила Юнис Муррей передать их Гринсону по телефону. Он понял, что вопросы менее важны, чем их невысказанный смысл: «Когда вы вернетесь?», но не захотел с ней разговаривать. Мэрилин висела на телефоне, звоня по несколько раз в день Ли Страсбергу, Норману Ростену и его жене, Ральфу Робертсу, Уитни Снайдеру и Пэт Ньюкомб. Все замечали ее потерянность.

В понедельник после своего тридцать шестого дня рождения Мэрилин не явилась на съемки. Питер Дж. Леватес, который был директором «Фокс» в течение двух лет, уехал в Европу, чтобы справиться с катастрофой «Клеопатры». Он заявил, что также уладит дело Монро. Понимая, чем грозит его возвращение, Мэрилин заявила, что «готова сниматься и с нетерпением ждет, когда сможет вернуться к работе». Она участвовала всего в двенадцати днях съемок из тридцати четырех. На следующий день актриса на съемки не явилась. Отослав всех, Кьюкор решил, что если она не явится и на следующий день, то он прекратит съемки фильма. «Фокс» грозила объявить ее контракт недействительным. Кьюкор уже обдумывал ее замену: рассматривались кандидатуры Ким Новак, Ширли МакЛейн, Дорис Дей или Ли Ремик. Гринсон, с которым по просьбе Мэрилин связался Рудин, обещал, что вернется как можно скорее и оставит жену у ее родственников.

Через два дня, высадившись в международном аэропорту Лос-Анджелеса после семнадцатичасового перелета, Гринсон поспешил прямо к Мэрилин и нашел ее в коматозном состоянии. По крайней мере, она была жива. Неизвестно, что произошло между ними, но на следующий день пластический хирург Беверли Хиллз, Майкл Гурдин, принял Мэрилин, явившуюся в сопровождении своего психоаналитика. Гурдин уже оперировал ее тринадцать лет назад — он изменил ей форму носа и скул. Сейчас она говорила гнусавым, надтреснутым голосом; грязные волосы были спутаны, под глазами темнели синяки, которые не удалось замаскировать косметикой. Психоаналитик сказал, что она «поскользнулась в душе». Врач понял, что она находится под действием наркотиков, но Мэрилин беспокоилась прежде всего о назначенной фотосессии и спрашивала, не сломан ли ее нос: «Если мой нос сломан, сколько времени понадобится, чтобы его восстановить?» Рентген показал, что кости и хрящи не повреждены. Она бросилась к доктору Гринсону в объятья. Психоаналитик ответил на вопросы хирурга. Гурдин исключил перелом. Возможно, она упала, но возможно также, что ее ударили, так как гематома от травмы носа легко распространяется на веки.

Гринсон сразу же позвонил Микки Рудину и велел ему передать студии, что теперь все в его руках.

— Она в состоянии сниматься — как с физической, так и с психической точки зрения. Я убежден, что она сможет закончить фильм в срок.

Он попросил Юнис Муррей ничего не говорить об инциденте ни Энгельбергу, лечащему врачу Монро, ни прессе, ни представителям «Фокс», которым сообщили, что отныне именно с Гринсоном предстоит обсуждать художественные вопросы съемок: планы, изменения сценария, костюмы…

На следующий день, во время обеда в «Фокс», Фил Фельдман, вице-президент по оперативным вопросам, сказал психоаналитику, что студия теряет 9000 долларов в день, когда Мэрилин не снимается, и попросил его самому доставлять ее в Сенчури Сити.

— Если она настолько зависит от вас, то что же станет с фильмом, если она вас бросит? — добавил Фельдман.

На этот вопрос Гринсон не ответил, но подчеркнул, что ему удалось вернуть ее на съемочную площадку «Неприкаянных» после недели, проведенной в больнице, и она смогла закончить фильм Хьюстона. Он считал, что сможет повторить это достижение.

Однако в конце дня, за несколько минут до закрытия заседания суда малой инстанции, студия «Фокс» потребовала 500 000 долларов в качестве возмещения убытков за нарушение контракта и объявила прессе, что Мэрилин больше не входит в актерский состав. Гринсон, вернувшись с обеда, узнал эту новость по радио в своем автомобиле. Он поспешил к Монро и сделал ей внутривенную инъекцию успокоительного.

Немного позднее, вечером, сообщили, что Мэрилин будет заменена Ли Ремик. На следующее утро Дин Мартин заявил, что уходит из фильма: «Я очень уважаю мисс Ли Ремик и ее талант, а также всех других замечательных актрис, которые предназначались на эту роль, но я подписал контракт на съемки этого фильма с Мэрилин Монро и не буду сниматься ни с кем другим». Ему с самого начала не хотелось сниматься в этом фильме, признавался он, но он согласился на это только потому, что именно его участия хотела Мэрилин. Попытки Леватеса заставить его изменить решение не имели успеха. Генри Вайнштейн скажет об этом эпизоде: «Все актеры переживают периоды тревоги, горя, сердечных мук, но у нее это было другое: настоящий ужас».

Вечером, вернувшись в Санта-Монику, несмотря на усталость, накопившуюся после перелета, Гринсон не мог заснуть. Он поднялся с кровати. Через два часа Хильди увидела, что ее муж сидит в кресле и рассматривает рентгеновские снимки черепа Мэрилин, поднимая их к оранжевому абажуру настольной лампы. Он удивленно вскинул взгляд, как ребенок, застигнутый врасплох, но, сохраняя невозмутимость, словно был погружен в молитву, продолжил рассматривать снимки. Он не искал повреждений, а бродил взглядом по размытым белым и черным пятнам, читая сквозь неравномерные сгущения и градации прозрачности тайные линии красоты. Тень рта на снимке словно пыталась что-то ему сказать.

Санта-Моника, Франклин-стрит 11 июня 1962 года

По возвращении Гринсон нашел в почтовом ящике множество записок, принесенных Мэрилин, просто сложенных, без конвертов, покрытых пятнами. Одна из них его растрогала: «Снова шахматная доска. Я смотрю на нее и, не знаю почему, думаю, что предстоят последние ходы. Все ходы той партии, которой была моя жизнь, повторяются в последних движениях фигур. Состояние моего тела и моей души, качество моей актерской игры, авторитет режиссера, которым я до сих пор в некоторой мере восхищаюсь, сексуальные отношения, в которых меня брали, как шахматную фигуру в нашей игре, — я вижу все ходы как перемещения фигур на шестидесяти четырех клетках. Вплоть до того, как наступит мат».

На этих словах записка прерывалась, и психоаналитик вновь погрузился в задумчивость. Пораженный тем, как зачаровывали Мэрилин стекло, зеркала, черно-белые клетки смертельной игры, Гринсон вспомнил, что они никогда не играли друг с другом в шахматы.

— Я вас обожаю! Я хотел бы облегчить ваши страдания! Но необходимо, чтобы вы закончили фильм. Я взял на себя это обязательство! — почти выкрикнул Гринсон, как только Мэрилин пришла на сеанс психоанализа и заняла свое место.

Он настоял на том, чтобы провести его в своем кабинете, а не дома.

— Студия согласилась пересмотреть ваш контракт на миллион долларов: половина за съемки фильма плюс бонус, если он будет закончен к следующей предусмотренной дате, и еще 500 000 долларов или более за новую музыкальную комедию. Невероятно, «Фокс» согласна на сценарий Наннели Джонсона, который вам больше понравился, и, кроме того, готова заменить Джорджа Кьюкора на того режиссера, чья кандидатура будет одобрена вами. Мы победили.

— Я не смогу. И ваш психоанализ мне не поможет. Моя актерская работа — не та проблема, которую мне предстоит решить. Это единственное решение, которое я нашла для другой задачи. Роль актрисы — не причина моей паники. Это единственное лекарство. Все психоаналитики мира здесь бессильны. Я в тупике, как этот дом, который вы меня заставили купить.

— Основной проблемой всей вашей жизни была проблема отвержения. Но теперь студия перестала подтверждать вашу фантазию, а я хотел бы избавить вас от тревоги покинутости или, по крайней мере, сдержать ее.

— Есть одна вещь, которую мало кто понимает. Это вечная борьба, которую каждый актер должен вести против собственной робости. В нас есть голос, который говорит нам, насколько далеко мы можем зайти, — как у играющего ребенка, который останавливается сам, когда заходит слишком далеко. Все думают, что достаточно прийти на съемочную площадку и сделать то, что надо. Но это настоящая борьба с собой. Я всегда была болезненно робкой. Мне действительно приходится бороться. Человек чувствует, дышит, он весел — или же болен. Как и всем творческим людям, мне хотелось бы иметь больше самоконтроля. Мне хотелось бы, чтобы мне было легче слушать режиссера. Когда он говорит: «Мне нужна слеза, сейчас же!», я хочу, чтобы эта слеза скатилась у меня из глаза, чтобы покончить с этим. Тревожность необходима. Но сейчас она слишком велика, она превращается в черный покров и окутывает меня целиком. Я не могу ее преодолеть.