Последний солдат Третьего рейха

Некоторым из «новобранцев» было не меньше шестидесяти пяти. Но еще более странно было видеть молодых. Для нас, тех, кому пришлось пережить столько в возрасте восемнадцати, девятнадцати, двадцати лет, молодые подкрепления представлялись юношами, но никак не подростками. Здесь же перед нами предстали настоящие дети. Самым старшим было по шестнадцать. Но встречались и такие, кому явно было не больше тринадцати. Их одели в ношеную форму, предназначенную для мужчин. А на плече у них были ружья, едва ли не большего размера, чем они сами. Сцена одновременно комическая и трагическая. У них в глазах застыло тревожное выражение, но они еще не знали, куда их бросили! Кое-кто смеялся, позабыв про жесткие требования дисциплины, которой их учили уже недели три. У некоторых были ранцы. Вместо учебников в них лежали продукты и одежда, заботливо запасенные матерями. Кто-то продавал засахаренные сладости — такие полагались по карточкам тем, кто не достиг тринадцати. Старики, шедшие рядом, смотрели на них непонимающими глазами.

Что с ними станет? Куда их пошлют? Вопросы оставались без ответа.

Неужели командование рассчитывает остановить с их помощью Красную армию?

Поглотит ли их тотальная война? Немцы герои или совсем сошли с ума? Кто оценит такое самопожертвование?

Мы молча стояли и наблюдали за тем, как у новобранцев заканчивается детство. И были бессильны им помочь.

Через несколько часов нас привезли на сборный пункт в город Медау. Здесь оказалась большая часть нашей дивизии, отделившейся от нас на юге. Даже наш полк находился там. Мы увидели знакомые лица офицеров и с удивлением убедились, какая еще мощная, оказывается, «Великая Германия». Наше настроение улучшилось, ведь никто не желал смириться с неизбежностью краха. Приходилось искать меньшее зло: или кровопролитные бои, или плен, или просто конец. Бреши, образовавшиеся в дивизии, теперь заполняли юные новобранцы.

Среди старых знакомых мы, к удивлению, увидели Винера — ветерана. Он не меньше нас удивился, узнав, что мы еще живы.

— Никак не можем расстаться! — воскликнул он. — Когда я оставил вас на втором фронте на Днепре, будущее казалось таким мрачным. Я и подумать не мог, что кого-нибудь из вас снова встречу.

— Многие погибли, — сказал Воллерс.

— Ничего не поделаешь! Война…

Мы сообщили Винеру о смерти Весрейдау и Фреша. А он назвал и имена других, кого больше не было с нами.

Мы расспрашивали Винера, не знает ли он хоть что-то о Германии, о том, как там живут мирные граждане. У всех было за кого тревожиться. Мы слушали его затаив дыхание.

— Провалялся в госпитале в Кансее, это в Польше, — сообщил он. — Потерял столько крови, что два дня со мной ничего не могли поделать. Ни за что бы не подумал, что во мне столько жизни. Как просто, сделать последний вздох и упасть в дыру. Но не тут-то было. Дней десять я стонал. Первые два дня было особенно паршиво. Подхватил какую-то заразу, потом со мной долго возились. Но вот я с вами, и ожидаю новых боев, черт бы их подрал. Теперь от сырости мне плохо: оказывается, у меня ревматизм. А это неизлечимо. Старый шутник!

— Но тебе должны были дать отпуск!

— Да, Гальс. Я был в Германии. Побывал во Франкфурте — не в том, что на Майне, а на Одере. Мог бы и поглубже забраться, да зачем? Нас поместили в школу для девочек. Только девчонок там не было. Жрать не давали. Да ладно, хоть оставили в покое. Кстати, вы не заметили: у меня нет уха?

На его лице играла сардоническая усмешка.

Поглядев, мы увидели, что он действительно лишился правого уха. На этом месте был розовый шрам, который, казалось, вот-вот прорвется. Но у многих не хватало какой-нибудь части тела. Мы больше не обращали внимания на такие подробности.

— Да уж, — произнес Принц. — С этой стороны ты выглядишь как мертвец. Ветеран ухмыльнулся:

— Ты так привык общаться с покойниками, что теперь они тебе повсюду мерещатся.

— Хватит болтать, — вмешался Зольма. — Лучше расскажи: как там, в Германии?

— Ну, как сказать…

Наступило молчание. Оно длилось целую вечность.

— Как жизнь во Франкфурте? — Фельдфебель Шперловский растолкал нас и протиснулся поближе. Франкфурт был его родиной. Там, возможно, находилась его семья.

Ветеран опустил голову. Он погрузился в воспоминания.

— Школа была на восточном берегу Одера, на холме. Оттуда полгорода было видать. Все было серо — цвета мертвых деревьев. То тут, то там торчат стены, почерневшие от пожара. Люди живут как пехотинцы в окопе.

Лицо Шперловского задергалось. Его голос дрожал.

— А наши истребители? Артиллерия?.. Разве противовоздушная оборона не действует?

— Действует, конечно… Да что толку…

— Да не волнуйся ты, Шперловский, — сказал Воллерс. — Твою семью давно эвакуировали.

— Нет, — крикнул Шперловский. — Жена написала, что ее взяли на оборонительные работы. Поэтому она осталась в городе. Она не имеет права выезда.

Винер понимал, как подействовали на нас его слова. Ведь мы ожидали доброй весточки. Но ему было все равно.

— Идет война всех против всех, — повторял он, будто робот. — Не пощадят никого и ничего. Немецкие солдаты должны быть готовы ко всему.

Потрясенный Шперловский отошел. Он шатался, будто пьяный.

Немецкие солдаты должны быть готовы ко всему в этом мире. Ведь мы сами его создали. Мы подходим только для этого мира. В других условиях нам нет места. Ленсен застыл как вкопанный и слушал с каменным выражением лица.

— И что, так во всех городах? — спросил он. Наверное, думал о своем городишке.

— Откуда мне знать, — отмахнулся ветеран. — На войне чего только не бывает.

— Умеешь ты поднять настроение! — Гальс не скрывал досады.

— Ты же хотел услышать правду, а не сказки.

У меня возникло такое чувство, будто я пробираюсь сквозь туман и развалины. Я знал, что не переживу нового разочарования. Конечно, я первым делом подумал о Пауле. Но я так давно не получал от нее вестей, что не знал, смогу ли прочитать ее письмо, если придет почта. Столько плохих новостей доходило до меня, что я потерял способность их ощущать. Точно так же бочка заполняется дождевой водой до предела. Подведи к ней хоть все реки мира, она не сможет вместить больше воды, чем есть.

Вот мы переживаем третью зиму войны. А кто постарше — пятую, а то и шестую.

И снова в дорогу. Ночью мы ехали без света, опасаясь русских самолетов, занявших базы в Польше. Особенно активно они действовали днем. Мы прошли через Пруссию, Литву, Курляндию, в которой продолжали сражаться остатки нескольких немецких дивизий.

В темноте и тумане видны были потоки людей, пробиравшихся пешком. Вначале мы приняли их за пехотинцев, но вскоре поняли, что перед нами мирные жители. Мы легко представили себе, в каком они состоянии.

Пересекли границу с Пруссией. Попали на родину Ленсена и Смелленса. Ленсен привстал и высунулся через ограду вагона. Остальные не слишком интересовались пейзажем. Да он и не отличался от польского. Только прудов побольше, а так везде один лес.

— Побывать бы вам здесь под Рождество, — вздохнул Ленсен и улыбнулся. — А сейчас невозможно оценить здешнюю красоту по-настоящему.

Но красоты не слишком заинтересовали нас. Ленсен снова заговорил:

— Очнитесь, вы же в Германии! — воскликнул он. — Подумайте, сколько вы ждали этого момента!