Последний солдат Третьего рейха

— Неплохая мысль, — сказал Гальс. — Напишу-ка я родителям.

В моем кармане лежало письмо Пауле, которое я носил уже несколько дней, никак не мог закончить. Я добавил еще нежных слов и свернул его в треугольник. Затем начал письмо к родителям. Как только становится страшно, все мы вспоминаем о родителях, особенно о матери. Чем ближе был час наступления, тем больше я боялся. Я хотел поведать матери о своих чувствах в письме. Лицом к лицу мне всегда было трудно говорить с родителями начистоту, признаваться им даже в мельчайших проступках. Я часто злился на них за то, что они мне не помогают. Но в этот раз я смог выразить наболевшее.

Я привожу свое письмо полностью:

«Дорогие мои родители, особенно мама! Вы, наверное, ругаете меня за то, что я вам мало пишу. Я уже объяснил папе, что мы здесь живем так, что на письма времени не остается. (Тут я слегка приврал: Пауле я написал раз двадцать, а родителям лишь один раз.) Но вот, наконец, я решил попросить у вас прощения и рассказать, как мне живется. Я мог бы написать тебе, мама, по-немецки: я достиг в нем больших успехов. Но по-французски мне писать пока еще немного легче. Жизнь у меня сносная. Я закончил переподготовку и стал настоящим воином. Хотел бы, чтобы вы своими глазами увидели Россию. Вы даже представить себе не можете, какая это огромная страна. Пшеничные поля в окрестностях Парижа — ничто по сравнению с тем, что мы видим здесь. Зимой было ужасно холодно, а теперь стоит сильнейшая жара. Надеюсь, нам не придется провести здесь еще одну зиму. Вы представить себе не можете, через что нам пришлось пройти. Сегодня мы подошли к линии фронта. Пока все спокойно; похоже, нас перебросили сюда на помощь товарищам. Гальс остается моим лучшим другом, нам весело вместе. Вы встретитесь с ним во время моего следующего отпуска, думаю, он вам понравится. А может, война к тому времени уже закончится, и мы благополучно вернемся домой. Все уверены: войне конец, так дальше не может продолжаться, мы не вынесем еще одной такой зимы. Надеюсь, что с моими братьями и сестрами все в порядке, а мой младший брат не слишком распространяется о том, что со мной происходит. Я даже выразить не могу, как мне хочется их увидеть. Папа рассказал, как вам трудно живется. Надеюсь, сейчас немного легче, и вы не так нуждаетесь. Не надо лишать себя всего, лишь бы собрать мне гостинец, мне хватает того, что есть. Мамочка, скоро я расскажу тебе о чудесном событии, которое произошло со мной в Берлине. А пока хочу еще раз сказать, как я вас всех люблю».

Я сложил письмо и вместе с посланием Пауле передал его почтальону. Письма отдали также Гальс, Оленсгейм, Краус, Ленсен.

Тем летним вечером 1943 года все было тихо. В темноте, правда, происходят столкновения между патрулями — но что делать, такова война.

Солдаты принесли ужин. Чуть позже мы поели. Трогать консервы из неприкосновенного запаса нам было запрещено: других запасов у нас не было.

Приближались сумерки, когда фельдфебель из нашего взвода подозвал нас к себе. Он объяснил, что мы должны делать На большой карте района показал нам пункты, которые необходимо занять со всеми предосторожностями. По приказу мы должны быть готовы прикрыть пехотинцев, которые сначала поравняются с нами, а затем пойдут вперед. Он назвал места сбора и указал на другие подробности, которых я до конца не разобрал; затем фельдфебель посоветовал нам отдохнуть: до полуночи мы не понадобимся.

Мы стояли и долго смотрели друг на друга. Теперь все стало ясно: мы примем участие в полномасштабной атаке. У всех у нас появилось дурное предчувствие у каждого на лице было написано: кто-то не вернется живым из боя. Даже в армии победителя есть убитые и раненые: так сказал сам фюрер. Но представить себя на месте убитого никто из нас не мог. Конечно, кто-то погибнет, но я-то буду лишь присутствовать на похоронах. Несмотря на то что опасность не вызывала сомнений, никто не мог и помыслить, что он будет лежать смертельно раненный. С другими людьми такое случается — это случается с тысячами других людей, но не со мной. Все мы думали только так, несмотря на терзавшие нас страхи и сомнения. Даже солдаты из гитлерюгенда, которые несколько лет только и воспитывали в себе готовность к самопожертвованию, не могли представить, что через несколько часов кого-то из них не будет в живых. Можно служить идее, построенной на логике, и готовиться к большому риску, но верить, что произойдет самое худшее, невозможно.

И вот наступила ночь. После удушающей дневной жары она принесла прохладу. Там, где не было войны, люди, должно быть, растянулись на траве перед домами и беседовали с друзьями, наслаждаясь погодой. Часто, когда я был маленький, мы с родителями перед сном совершали прогулку. Отец полагал, что нужно как можно больше наслаждаться такими летними вечерами, и держал меня на свежем воздухе, пока у меня не начинали сами собой закрываться глаза. Гальс заставил меня спуститься с облаков на землю:

— Сайер, приятель, будь внимателен, когда начнется бой. Глупо оказаться убитым перед самым концом войны.

— Да уж, — сказал я. — Глупо.

Всех нас занимали одни и те же мысли, разговаривать было невозможно. Нас всех занимал один вопрос: «Вернусь ли я из боя?»

Где-то в глубине блиндажа играл на гармонике один из «молодых львов». Ему подпевали товарищи. От внезапно раздавшегося разрыва снаряда мы вскочили.

Вот оно, началось! — подумалось каждому.

Но все затихло.

К нам подошел Ленсен.

— Первая линия советского фронта находится отсюда менее чем в четырехстах метрах, — объяснил он. — Мне только что сказал фельдфебель. Это же совсем рядом.

— Но и не слишком близко, — заметил ветеран, который не участвовал в споре. — Хоть выспимся в покое. Под Смоленском иваны прорыли окопы на расстоянии броска гранаты.

Все молчали.

— Я командую шестым взводом, — сказал Ленсен. — Мне нужно пробраться прямо под нос ивану, чтобы сковать движение, когда начнется наступление основных сил. Можете представить…

— И нам предстоит то же самое, — произнес фельдфебель, которому было поручено возглавлять наш взвод. — Я слыхал, что мы подойдем прямо к их позициям.

А мы-то молились о том, чтобы нам не выпало слишком опасное задание.

— Но ведь русские разведчики наверняка нас заметят, — в ужасе вскричал Линдберг.

— Да, это будет самая сложная часть операции. Остается надеяться на темную ночь. Нам сказали не стрелять до начала атаки, чтобы незаметно подобраться к позициям врага.

— Не забудьте о минах, — произнес ветеран, который и не собирался спать.

— Солдаты из штрафного батальона проверили подходы. Они сделали все, что было в их силах.

— Вот это мне нравится! — хмыкнул ветеран. — В любом случае, увидите проволоку, не дергайте.

— Если ты не заткнешься, — угрожающе произнес Ленсен, — то заснешь еще до атаки. — Он потряс крепким кулаком перед носом старого солдата. Тот ухмыльнулся, но промолчал.

— А что, если мы наткнемся на ивана? — спросил гренадер Краус. — Тогда нам нужно будет воспользоваться оружием, разве не так?

— Лишь в самом крайнем случае, — отвечал фельдфебель. — По идее мы должны неожиданно напасть на них и устранить без всякого шума.

Без всякого шума! Это как же?

— Ударить прикладом ружья или огреть лопатами? — встревоженно спросил Гальс.

— Лопатами, штыками, да чем угодно. Мы должны от них избавиться, вот и все. Не поднимая тревоги.

— Возьмем их в плен, — пробормотал юный Линдберг.

— Ты что, рехнулся? — сказал фельдфебель. — Отряд не может брать пленных во время наступления. Что мы с ними будем делать?

— Черт, — произнес Гальс. — Получается, нам нужно их ухлопать?

— Что, испугался? — спросил Ленсен.

— Вовсе нет. — Гальс желал показать, что он настоящий мужчина. Но лицо его побелело.

Я посмотрел на лопатку, висевшую у пояса моего лучшего друга. Тут нам пришлось встать, чтобы пропустить капитана и его роту.

— А в каком именно пункте мы находимся? — наивно спросил юный Линдберг.

— В России, — ответил ветеран.

Но никто не засмеялся. Фельдфебель объяснил, что мы находимся в трех милях к северо-западу от Белгорода.

— Пойду-ка я спать, — заикаясь, произнес Гальс. От всех этих приготовлений ему было явно не по себе.