Последний сын вольности (сборник)

31

Меж тем, подобно дымной тени, Хотя не понял он молений, Угрюмый облак пролетел. Когда ж Селим взглянуть посмел, Он был далеко! Освеженный Его прохладою мгновенной, Очнулся бледный Измаил, Вздохнул, потом глаза открыл. Он слаб: другую ищет руку Его дрожащая рука; И, каждому внимая звуку, Он пьет дыханье ветерка, И всё, что близко, отдаленно, Пред ним яснеет постепенно… Где ж друг последний? Где Селим? Глядит! – и что же перед ним? Глядит – уста оледенели, И мысли зреньем овладели… Не мог бы описать подобный миг Ни ангельский, ни демонский язык!

32

Селим… и кто теперь не отгадает? На нем мохнатой шапки больше нет, Раскрылась грудь; на шелковый бешмет Волна кудрей, чернея, ниспадает, В печали женщин лучший их убор! Молитва стихла на устах!.. а взор… О небо! небо! Есть ли в кущах рая Глаза, где слезы, робость и печаль Оставить страшно, уничтожить жаль? Скажи мне, есть ли Зара молодая Меж дев твоих? и плачет ли она, И любит ли? но понял я молчанье! Не встретить мне подобное созданье; На небе неуместно подражанье, А Зара на земле была одна…

33

Узнал, узнал он образ позабытый Среди душевных бурь и бурь войны; Поцеловал он нежные ланиты — И краски жизни им возвращены. Она чело на грудь ему склонила, Смущают Зару ласки Измаила, Но сердцу как ума не соблазнить? И как любви стыда не победить? Их речи – пламень! вечная пустыня Восторгом и блаженством их полна. Любовь для неба и земли святыня, И только для людей порок она! Во всей природе дышит сладострастье; И только люди покупают счастье!

* * *

Прошло два года, всё кипит война; Бесплодного Кавказа племена Питаются разбоем и обманом; И в знойный день, и под ночным туманом Отважность их для русского страшна. Казалося, двух братьев помирила Слепая месть и к родине любовь; Везде, где враг бежит и льется кровь, Видна рука и шашка Измаила. Но отчего ни Зара, ни Селим Теперь уже не следует за ним? Куда лезгинка нежная сокрылась? Какой удар ту грудь оледенил, Где для любви такое сердце билось, Каким владеть он недостоин был? Измена ли причина их разлуки? Жива ль она иль спит последним сном? Родные ль в гроб ее сложили руки? Последнее «прости» с слезами муки Сказали ль ей на языке родном? И если смерть щадит ее поныне — Между каких людей, в какой пустыне? Кто б Измаила смел спросить о том? Однажды, в час, когда лучи заката По облакам кидали искры злата, Задумчив на кургане Измаил Сидел: еще ребенком он любил Природы дикой пышные картины, Разлив зари и льдистые вершины, Блестящие на небе голубом; Не изменилось только это в нем! Четыре горца близ него стояли, И мысли по лицу узнать желали; Но кто проникнет в глубину морей И в сердце, где тоска, – но нет страстей? О чем бы он ни думал, – запад дальный Не привлекал мечты его печальной; Другие вспоминанья и другой, Другой предмет владел его душой. Но что за выстрел? – дым взвился, белея. Верна рука, и верен глаз злодея! С свинцом в груди, простертый на земле, С печатью смерти на крутом челе, Друзьями окружен, любимец брани Лежал, навеки нем для их призваний! Последний луч зари еще играл На пасмурных чертах и придавал Его лицу румянец; и казалось, Что в нем от жизни что-то оставалось, Что мысль, которой угнетен был ум, Последняя его тяжелых дум, Когда душа отторгнулась от тела, Его лица оставить не успела! Небесный суд да будет над тобой, Жестокий брат, завистник вероломный! Ты сам наметил выстрел роковой, Ты не нашел в горах руки наемной! Гремучий ключ катился невдали. К его струям черкесы принесли Кровавый труп; расстегнут их рукою Чекмень, пробитый пулей роковою; И грудь обмыть они уже хотят… Но почему их омрачился взгляд? Чего они так явно ужаснулись? Зачем, вскочив, так хладно отвернулись? Зачем? – какой-то локон золотой (Конечно, талисман земли чужой), Под грубою одеждою измятый, И белый крест на ленте полосатой Блистали на груди у мертвеца!.. «И кто бы отгадал? – Джяур проклятый! Нет, ты не стоил лучшего конца; Нет, мусульманин верный Измаилу Отступнику не выроет могилу! Того, кто презирал людей и рок, Кто смертию играл так своенравно, Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк! Пусть, не оплакан, он сгниет бесславно, Пусть кончит жизнь, как начал – одинок».

Аул Бастунджи

Посвященье

1

Тебе, Кавказ, – суровый царь земли — Я снова посвящаю стих небрежный: Как сына ты его благослови И осени вершиной белоснежной! От ранних лет кипит в моей крови Твой жар и бурь твоих порыв мятежный; На севере в стране тебе чужой Я сердцем твой, – всегда и всюду твой!..

2

Твоих вершин зубчатые хребты Меня носили в царстве урагана, И принимал меня лелея ты В объятия из синего тумана. И я глядел в восторге с высоты, И подо мной, как остов великана, В степи обросший мохом и травой, Лежали горы грудой вековой.

3

Над детской головой моей венцом Свивались облака твои седые; Когда по ним гремя катался гром, И пробудясь от сна, как часовые, Пещеры окликалися кругом, Я понимал их звуки роковые, Я в край надзвездный пылкою душой Летал на колеснице громовой!..

4

Моей души не понял мир. Ему Души не надо. Мрак ее глубокой Как вечности таинственную тьму Ничье живое не проникнет око. И в ней-то, недоступные уму, Живут воспоминанья о далекой Святой земле… ни свет, ни шум земной Их не убьет… я твой! я всюду твой!..

Глава первая

I

Между Машуком и Бешту, назад Тому лет тридцать, был аул, горами Закрыт от бурь и вольностью богат. Его уж нет. Кудрявыми кустами Покрыто поле: дикий виноград Цепляясь вьется длинными хвостами Вокруг камней, покрытых сединой, С вершин соседних сброшенных грозой!..

II

Ни бранный шум, ни песня молодой Черкешенки уж там не слышны боле; И в знойный, летний день табун степной Без стражи ходит там, один, по воле; И без оглядки с пикой за спиной Донской казак въезжает в это поле; И безопасно в небесах орел, Чертя круги, глядит на тихий дол.

III

И там, когда вечерняя заря Бледнеющим румянцем одевает Вершины гор, – пустынная змея Из-под камней резвяся выползает; На ней рябая блещет чешуя Серебряным отливом, как блистает Разбитый меч, оставленный бойцом В густой траве на поле роковом.

IV

Сгорел аул – и слух об нем исчез. Его сыны рассыпаны в чужбине… Лишь пред огнем, в туманный день, черкес Порой об нем рассказывает ныне При малых детях. – И чужих небес Питомец, проезжая по пустыне, Напрасно молвит казаку: «Скажи, Не знаешь ли аула Бастунджи?»

V

В ауле том без ближних и друзей Когда-то жили два родные брата, И в Пятигорье не было грозней И не было отважней Акбулата. Меньшой был слаб и нежен с юных дней, Как цвет весенний под лучом заката! Чуждался битв и крови он и зла, Но искра в нем таилась… и ждала…

VI

Отец их был убит в чужом краю. А мать Селим убил своим рожденьем, И, хоть невинный, начал жизнь свою, Как многие кончают, – преступленьем! Он душу не обрадовал ничью, Он никому не мог быть утешеньем; Когда он в первый раз открыл глаза, Его улыбку встретила гроза!..

VII

Он рос один… по воле, без забот, Как птичка, меж землей и небесами! Блуждая с детства средь родных высот, Привык он тучи видеть под ногами, А над собой один безбрежный свод; Порой в степи застигнутый мечтами Один сидел до поздней ночи он, И вкруг него летал чудесный сон.

VIII

И земляки – зачем? то знает бог — Чуждались их беседы; особливо Паслись их кони… и за их порог Переступали люди боязливо; И даже молодой Селим не мог, Свой тонкий стан высокий и красивый В бешмет шелковый праздничный одев, Привлечь одной улыбки гордых дев.

IX

Сбиралась ли ватага удальцов Отбить табун, иль бранною забавой Потешиться… оставя бедный кров, Им вслед, с усмешкой горькой и лукавой, Смотрели братья, сумрачны, без слов, Как смотрит облак иногда двуглавый, Засев меж скал, на светлый бег луны, Один, исполнен грозной тишины.