Последний танец Марии Стюарт

Он уже мог различить впереди берег Англии. Скоро он будет на месте.

Судно обогнуло Дувр и причалило к берегу в Рае, маленьком порту в графстве Сассекс. Говорили, что отмели там довольно коварные, с песчаными банками и подводными течениями, но швартовка прошла благополучно. Гилберт собрал свои вещи и сошел на берег, испытывая прилив бодрости. Его багаж был минимальным, чтобы избежать любых подозрений или обыска. Только письма, которые он имел при себе.

Когда он шел по порту мимо причалов и складов, кто-то положил руку ему на плечо.

– Вы не прошли через наш пост, – произнес голос, и Гилберт обнаружил, что смотрит в лицо одному из королевских таможенников. – Пойдемте, сэр.

– Прошу прощения, сэр, – небрежно ответил Гиффорд. – Я не заметил таможенной будки, и капитан не направил меня к ней, потому что при мне нет никаких товаров или багажа. Я обычный пассажир.

– Пассажир? По какому делу?

– Я простой англичанин, который возвращается домой. – Он притворно вздохнул. – Я так соскучился, и моя мать…

– Где вы находились?

У него не имелось безупречного ответа на этот вопрос. Изгнанники жили в Нидерландах, как и во Франции. Рим был слишком подозрительным, как и Испания.

– В Париже, – наконец ответил он. Визит в Париж мог означать что угодно: учеба, служба при французском дворе, культурные дела, женщины, наемная служба.

– Где ваш паспорт?

Гилберт послушно предъявил паспорт. Его документы были в полном порядке, никаких фальшивок.

– Подписано Уолсингемом, – сказал таможенник.

– Но там не сказано, по какому делу, – заметил его коллега.

– Как долго вы пробыли в Париже? – спросил чиновник.

Прежде чем Гилберт успел ответить, они схватили его и приступили к обыску. Они забрали кошель с личными вещами. Письма были спрятаны между слоями кожи, но когда опытные пальцы нащупали утолщение, в тусклом полуденном свете блеснуло лезвие ножа, и они вывалились наружу.

– Ага! – Они разобрали документы. – Кое-что, предназначенное для королевы Шотландии? Думаю, вам будет лучше рассказать вашу историю секретарю Уолсингему.

Хотя короткий декабрьский день только начинал клониться к закату, Уолсингем уже зажег свечу на столе и теперь немигающим взглядом смотрел на Гилберта, сидевшего напротив него. Желтый свет делал кожу Уолсингема еще более мертвенно-бледной, чем обычно. Он рассматривал свою добычу темными блестящими глазами; двигались только зрачки, но не голова.

Это оказало желаемое воздействие; Гилберт занервничал и начал ерзать.

«В самом деле, этот человек похож на испанца, – подумал Гилберт. – Такой же смуглый и мрачный. И неподвижный. Он совершенно не двигается и ждет. Говорят, Филипп Испанский выглядит так же. Тихий, спокойный, всегда владеет собой».

Почему он ничего не говорит?

Уолсингем продолжал смотреть на него. Он скрестил руки на груди, как человек, глубоко задумавшийся о чем-то. Снаружи Гилберт слышал крики лондонских уличных торговцев, призывавших покупать подарки к Рождеству.

– Итак, вы шпион Моргана и королевы Шотландии, – ровным, невыразительным тоном произнес Уолсингем.

– Нет, я не шпион. Я возвращался домой в Стаффордшир, и Морган попросил меня передать обычное письмо. – Он улыбнулся в надежде на то, что его улыбка выглядит обезоруживающей и убедительной. Он хотел донести до Уолсингема: «Я простой сельский паренек. Я ничего не знаю о таких вещах».

– Чепуха, – отрезал Уолсингем. – Вы не возвращаетесь домой. Вы восемь лет не были на родине, и это уже не ваш дом. Вы солдат удачи, человек, не имеющий собственной страны.

– Нет, я…

– Современный человек, который стоит над местными распрями? Кому вы преданы, Гилберт? Католической церкви? Вашей семье? Думаю, нет. Мне кажется, что вы храните верность только одному человеку: Гилберту Гиффорду. Я прав?

Уолсингем продолжал мерить его ровным взглядом.

– Разумеется, я верен себе, но не только. Есть и более великие вещи…

– Такие, как королева Шотландии?

– Я не испытываю особенной приязни к ней. Я всего лишь предпринял скромную попытку помочь ей восстановить связь с внешним миром.

– Удивитесь ли вы, если узнаете, что я тоже хочу помочь ей восстановить связь с внешним миром? – спросил Уолсингем.

– О да, – со смехом отозвался Гилберт. – Ведь именно вы заткнули ей рот, чтобы она больше не могла строить заговоры. Это было сделано по вашему указанию.

– Да, но теперь затычка кажется мне слишком прочной. Вы меня понимаете, Гилберт?

– Да… да, понимаю.

– А известно ли вам наказание за переправку таких писем, как это? Смертная казнь. Увы. – Уолсингем беспомощно пожал плечами. – Хотите ли вы умереть за эту прекрасную даму, заключенную в замке Татбери? Потому что вы, несомненно, умрете.

– Если только?..

Уолсингем впервые улыбнулся:

– Значит, вас интересует «если только»?

– Да, разумеется.

В этот момент кто-то постучался, и вошел слуга с финиковыми пирожными и засахаренными фруктами.

– Рождественский подарок, сэр, – объявил он и поставил серебряный поднос на стол. Уолсингем пощупал сладости.

– Мне нравятся рождественские угощения, хотя я презираю излишества этого языческого празднества, – сказал он и поднес ко рту кусочек засахаренного имбиря. – Вот, возьмите. – Он протянул поднос Гилберту.

Тот заставил себя взять кусочек и покатал его в пересохшем рту.

– Итак, Гилберт, я хочу, чтобы вы работали на меня, – начал Уолсингем. – Мои агенты – лучшие в своем деле. Вы сможете выполнять работу, которой сможете гордиться. Мне кажется, у вас есть способности. Но ваша задача будет простой: продолжайте делать именно то, ради чего вас послали сюда. Передавайте письма. Заводите связи. Получайте сообщения. Но отныне я должен получать от вас регулярные доклады. Это единственное различие. Как думаете, вы можете согласиться на это?

– О да! – Как будто у него был выбор между виселицей и шпионской работой!

– И еще, Гилберт… Если вы попытаетесь обмануть меня, я узнаю об этом. Тогда вы горько раскаетесь и пожалеете о том, что вас не повесили уже сегодня. Двойной агент, лелеющий надежду предать в третий раз, – это существо, которое нигде не найдет жалости.

– Да, сэр.

– Оставайтесь на связи, – сказал Уолсингем, – скоро вы мне понадобитесь.

В тот день Уолсингем и Фелиппес встретились после ужина в строго охраняемых внутренних покоях в доме Уолсингема. Три ряда дверей закрылись за ними. Потом Уолсингем завел сложный механизм, состоявший из зубчатых колес, ремней, гонгов и колотушек. Когда он работал, то издавал металлический лязг и глухой стук, так что любому, кто мог подслушивать, было почти невозможно различить тихие голоса на заднем плане.