Последний трофей Ганнибала

Теперь, если где-нибудь возникал сдвиг, то замешательство уже не охватывало всю фалангу, а прекращалось у ближайшего интервала между манипулами, либо у следующего. Если происходил чрезмерный разрыв интервала, то его закрывали центурией или манипулом стоящими сзади, вклинивая их в разрыв.

"<…> Когда войско выстраивалось в таком порядке — продолжает Тит Ливий, — первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли на правом колене, выставив вперед левую ногу и уперев плечо в щит, а копья, угрожающе торчащие вверх, втыкали в землю; строй их щетинился, словно частокол.

Если и принципы не добивались в битве успеха, они шаг за шагом отступали к триариям (потому и говорят, когда приходится туго: "дело дошло до триариев"). Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, как бы закрывая входы и выходы, и нападали на врага единой сплошной стеною, не имея уже за спиной никакой поддержки. Это оказывалось для врагов самым страшным, ведь думая, что преследуют побежденных, они вдруг видят, как впереди внезапно вырастает новый строй, еще более многочисленный. <…>" [7]

Построенные для сражения легионы начинали движение ровным шагом, затем переходили на скорый шаг, с возможного для поражения противника расстояния легионеры метали пилумы. Особенность пилума заключалась в том, что у него закалялось только острие и при попадании в щит врага он пробивал его и загибался, не позволяя извлечь обратно. Таким образом противник в первых рядах был вынужден сражаться без щитов. После этого начинался рукопашный бой. Легионеры стремились раскрыть своего противника мощным толчком своего щита, вслед за этим шел укол мечом. Воин наносил его согнутой рукой, выбрасываемой вперед. Считалось, что укол более эффективен, чем удар, так как при ударе рука и правая сторона тела оставались неприкрытыми, при уколе же корпус оставался прикрытым. Пример такого способа боя дает Тит Ливий:

"<…> галл, возвышаясь как гора над соперником, выставил против его нападения левую руку со щитом и обрушил свой меч с оглушительным звоном, но безуспешно; тогда римлянин, держа клинок острием вверх, с силой поддел снизу вражеский щит своим щитом и, обезопасив так всего себя от удара, протиснулся между телом врага и его щитом; двумя ударами подряд он поразил его в живот и пах и поверг врага, рухнувшего весь свой огромный рост. <…>" [8]

Теснимые врагом, римляне обычно отступали постепенно, подаваясь назад шаг за шагом, хотя, конечно, в случае поражения такое медленное отступление превращалось в беспорядочное бегство. В том случае, если войско все же сохраняло порядок, местом обороны служил укрепленный лагерь.

Деление фаланги на манипулы было чисто техническим действием, но до римлян его никто не использовал. Суть произведенной реформы заключалась в том, что манипулярный строй требовал твердого и верного командования. Гастаты всегда должны были быть уверены в том, что центурион, командующий принципами, вовремя отдаст нужный приказ и поведет свое подразделение на угрожаемый участок, а командир должен быть уверен, что воин выполнит этот приказ точно, сразу и беспрекословно. Римляне достигли такой исполнительности путем введения в войсках суровой дисциплины. Римские историки приводят многочисленные примеры наказания виновных.

Тит Ливий: "Как только войско было выведено из лагеря, вольски [9], будто поднятые теми же трубами, напали на него с тыла. Смятение, прокатившись от последних до передних рядов, смешало и ряды, и знамена, так что нельзя было ни слышать приказаний, ни строиться к бою. Никто не думал ни о чем, кроме бегства. Врассыпную, через груды тел и оружия бежали римляне и остановились не раньше, чем враг прекратил преследование. Консул, следовавший за своими, тщетно их призывая, собрал наконец разбежавшихся и расположился лагерем в невраждебной земле. Здесь, созвавши сходку, он справедливо обвинил войско в предательстве, в непослушании, в бегстве из-под знамен; у каждого спрашивал он, где знамя его, где оружие. Воинов без оружия и знаменосцев, потерявших знамена, а также центурионов и поставленных на двойное довольствие, оставивших строй, он приказал высечь розгами и казнить топором; из прочих по жребию каждый десятый был отобран для казни". [10]

Корнелий Тацит: "В том же году Такфаринат [11], предыдущим летом, как я указывал, разбитый Камиллом, возобновив войну в Африке, сперва совершает беспорядочные набеги, вследствие его стремительности оставшиеся безнаказанными, а затем принимается истреблять деревни, увозя с собою большую добычу, и, наконец, невдалеке от реки Пагида окружает когорту римлян. Начальствовал над укреплением Декрий, усердный и закаленный в походах воин, смотревший на эту осаду как на бесчестье. Решив дать бой на открытом месте, он обратился с увещеванием к своим воинам и построил их перед лагерем. При первом же натиске неприятеля когорта была рассеяна, и он, осыпаемый дротиками и стрелами, бросается наперерез бегущим и накидывается на значконосцев, браня их за то, что римские воины показали тыл беспорядочным толпам и дезертирам; получив вскоре затем несколько ран, он устремляется несмотря на пробитый глаз, навстречу врагу и не перестает драться, пока, покинутый всеми, не падает мертвым.

Узнав об этом, Луций Апроний (ибо он сменил Камилла в должности проконсула), встревоженный не столько добытой врагами славой, сколько позором своих прибегает к применявшемуся в те времена крайне редко старинному наказанию: отобрав жеребьевкой каждого десятого из осрамившейся когорты, он до смерти забивает их палками. И эта суровая мера оказалась столь действенной, что подразделение ветеранов, числом не более пятисот, отогнало то же самое войско Такфарината, напавшее на укрепление, которое называется Тала". [12]

В другом месте читаем: "<…> Корбулон, деятельно, а вскоре и со славою для себя, начало которой положили его действия против хавков [13], приступив к управлению этой провинцией, выслал против них по руслу Рейна триремы, направив остальные суда, смотря по тому, где какие были пригоднее, в его разливы и рукава; истребив вражеские ладьи и прогнав Ганнаска, он взялся, как только с наиболее неотложными было покончено, за легионы, тяготившиеся воинскими трудами и лишениями, но с удовольствием предававшиеся грабежу, и восстановил в них старинную дисциплину, запретив самовольно покидать строй и вступать в битву. Воинам было приказано нести дозоры и караулы, а также все свои дневные и ночные обязанности, находясь при оружии; и рассказывают, что одного из них он покарал смертью за то, что тот копал землю для вала, не будучи перепоясан мечом, а другого — так как он был вооружен только кинжалом". [14]

Выбор каждого десятого воина для казни назывался децимацией. Наказанию могли быть подвергнуты не только провинившиеся, но и воины, заслуживающие награды, если своими действиями они нарушали приказы начальников. Во время войны с латинами "неотличимыми от римлян по языку, обычаям, роду вооружения и прежде всего по порядкам, заведенным в войске" консулы запретили воинам вступать в бой с противником вне строя. Однако сын консула Тита Манлия, тоже Тит Манлий, нарушил приказ и в поединке убил латинского всадника Гемина Месция:

"<…> сняв вражеские доспехи, Манлий возвратился к своим и, окруженный радостным ликованием, поспешил в лагерь и потом и в консульский шатер к отцу, не ведая своей грядущей участи: хвалу ли он заслужил или кару. "Отец, — сказал он, — чтобы все видели во мне истинного твоего сына, я кладу к твоим ногам эти доспехи всадника, вызвавшего меня на поединок и сраженного мною". Услыхав эти слова, консул отвернулся от сына и приказал трубить общий сбор; когда воины собрались, он молвил: "Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа, сразился с врагом и тем в меру подорвал в войске послушание, на котором зиждилось доныне римское государство, а меня поставил перед выбором — забыть либо о государстве, либо о себе и своих близких, то пусть лучше мы будем наказаны за наш поступок, чем государство станет дорогой ценою покупать наши прегрешения. Послужим же юношеству уроком, печальным, зато поучительным на будущее. Конечно, ты дорог мне как природный мой сын, дорога и эта твоя доблесть, даже обманутая пустым призраком чести; но коль скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне, либо навсегда подорвать её, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к столбу".