Последний вервольф
Шрифт:
Как бы то ни было, из-за этого мы провели целую ночь на большой кровати в отеле — после мучительных размеров спального места в «Амтраке». В эту ночь мы непорочно спали. Секс во время Проклятия, как выяснилось, снижает человеческое либидо до нуля, а отсутствие секса в это время, наоборот, приводит к бешеному взрыву сексуальной активности потом. Теперь мы прикасались друг к другу с трогательной заботой. Среди множества воспоминаний от следующих сумбурных недель именно сон на холодных хрустящих простынях после трех ночей в поезде особенно ярко отпечатался в моей памяти; мы как будто нырнули в реку забвения, в которой растворились последние крупицы нашего общего телепатического сознания, словно искристый след кометы. Бывают прекрасные сны,
Мы долетели на «Американ эрлайнс» до Рима, оттуда на «Эйр Италия» до Кефалинии. А оттуда на лодке до Итаки. Скромная вилла, от которой спускается сотня каменных ступеней к берегу тихой бухты у городка Кониа, обошлась нам всего в 1200 евро за неделю. Разгар туристического сезона прошел, было тихо. Я останавливался здесь тридцать лет назад после того, как убил французскую студентку, занимавшуюся современными танцами, которая проводила каникулы на Эгейском море. Идея поехать сюда подсознательно возникла у меня, как только я увидел Талуллу еще в аэропорту «Хитроу», и я спланировал наше путешествие сюда еще три недели назад, когда мы впервые покинули Нью-Йорк и направились в Калифорнию.
— Какой милый домашний хэппи енд, — сказала она. — Одиссей возвращается домой к верной любящей жене. Даже дураку понятно. Я думала, ты вроде как умный и непредсказуемый.
Но я не был умен. Я был счастливым тупицей. Тупым счастливчиком. Революция Джейка Марлоу достигла апогея: нудное всезнание превратилось в благословенное невежество. Все старые убеждения переменились. Замкнутый круг бесконечного самоанализа разорвался. Я с удовольствием пустил все на самотек.
Для Лулы это было не так просто. Большая часть ее была готова встать на сторону мирного принятия происходящего, но что-то внутри не хотело сдаваться без боя. По ночам она вскакивала с постели в холодном поту от кошмаров. На нее вдруг накатывали приступы депрессии, агрессии, безумства, паники. Она не говорила об этом. Чувство ненависти к себе могло навалиться на нее невзначай, пока она просто курила сигарету. Я просыпался один в спальне и в панике обшаривал весь дом, наконец находил ее в пустой ванной, или стоящей на веранде и глядящей вдаль на море, или она лежала на полу на кухне, свернувшись калачиком. И от этого никуда было не деться, через ее страдания лежал путь к выживанию. Она знала это, и потому еще больше ненавидела свою предсказуемость. «Это и есть самое гадкое в отвращении, — сказала она как-то. — Ты к нему привыкаешь».
Однажды в предрассветный час я нашел ее — после долгих поисков и почти поглотившей меня истерики, так как ее не было ни в доме, ни на террасе, ни в саду, ни в городе — стоявшую в одиночестве по пояс в море. Я разделся, зашел в воду, шлёп… шлёп (она оглянулась, увидела, что это я) и встал рядом. Пляж был пустынным. Прохладно, но не холодно. Свет от тающего полумесяца дрожал на воде, словно хлопья или серебряные листья. Я знал, что нельзя брать ее за руку и вообще трогать. В таком состоянии она нуждалась в прикосновении не больше, чем женщина за тяжелым трудом нуждалась бы во французском поцелуе.
— Когда я была маленькая, папа рассказывал мне о Ликаоне, [47] — сказала она. — Он всегда особенно делал упор на ту часть истории, где говорилось о восьмилетнем воздержании и возможности вернуть человеческое обличье, и о том, что никто никогда не слышал о волках, превратившихся обратно в людей.
Есть две версии мифа. По первой Ликаон, царь Аркадии, попытался накормить Зевса блюдом из человеческого мяса и был наказан превращением в волка. По другой он оскорбил Зевса, принеся в жертву на алтаре ребенка, и с тех пор все, кто приносят человеческую жертву, должны страдать, превратившись в волка, и вернуть себе обличье человека они могут, лишь отказавшись от человеческой плоти на восемь лет.
47
Аркадский царь в древнегреческой мифологии. Он
принес Зевсу в жертву младенца и за это был превращен в волка.— Сколько тебе удавалось продержаться дольше всего? — спросила она.
— Четыре полнолуния.
— По-твоему, возможно продержаться восемь лет?
— Восемь лет — все равно что восемь тысяч лет. Ты это знаешь. Мы никогда не сможем вернуться.
Она помолчала с минуту, потом сказала:
— Да. Знаю.
Я находился в состоянии обостренной мужественности. Я стоял с отважным выражением лица и был готов уничтожить кого или что угодно, что могло причинить ей малейшее неудобство. Мне было очень трудно сдерживаться, не обнимать ее, не пытаться оградить от всех опасностей на свете. Но было так сладко, так радостно заботиться не о себе. О ней. Только о ней.
— Это так и будет продолжаться, — сказал она. — Вечно заметать следы. Оглядываться. Бежать с места преступления. Какая отвратительная фраза. Бежать с места преступления. Кстати, я не собиралась тут топиться. А мы вообще можем утопиться?
— Да, в обоих воплощениях. И гореть, как оказалось.
Волны качались, обволакивая наши тела.
— Когда мы были в Нью-Йорке последний раз, — сказала она, — то вместе смотрели несколько образцов ткани с папой и Элисон, потому что собираемся менять дизайн в одном из ресторанчиков на 28-стрит. А за три дня до этого мы с тобой трахались, пока я пожирала кишки из вскрытого человеческого трупа.
Она рассмеялась — совсем не наигранно, как можно подумать, потому что сказанное было абсолютной правдой и одновременно звучало, как фраза из комедийного ужастика.
— Да, — ответил я, — так и есть.
Я знал, почему она так сказала. Твои тайные злодеяния всегда пожирают тебя изнутри. «Что может заставить человека говорить правду, если не мораль?» — сказала как-то Жаклин Делон. Она ошибалась. Правды требует закон выживания. Невозможно жить, если не можешь принять себя таким, каков ты есть. А ты не можешь принять себя таким, каков есть, если ты не можешь открыто говорить о том, что делаешь. Сила слова. Стара, как Адам.
Мы вернулись в дом, тихо ступая по спящему городу под сияющими созвездиями. Впервые со времени убийства я почувствовал маленькую искру сексуального возбуждения между нами, а потом понял: она почувствовала ее еще раньше, она знала, что началась новая фаза лунного цикла, и снова столкнулась с неизбежным приближением конечной точки. Поэтому и стояла одна в морской воде.
Вилла пахла чистым бельем, лимонами, что росли в горшках на веранде, и чабрецом. Мы разделись со странной спокойной аккуратностью и нырнули между прохладных простыней.
— Тебе не кажется странным, что я так легко поверила тебе, когда ты говорил о наркотиках? — спросила она. Как-то в дороге мы говорили о подавляющих голод препаратах, и я рассказал ей о моем печальном опыте с запиранием себя в клетке, наглотавшись таблеток и выбросив ключ. Я сказал ей правду: можно пережить пару-тройку полнолуний, накачавшись наркотиками до полусмерти (на четвертое полнолуние я в буквальном смысле чуть себя не убил, — я оторвал от себя кусок мяса, и если бы не моя способность к молниеносному излечению, просто истек бы кровью), но есть как минимум две причины, по которым не стоит этого делать. Во-первых, это самые жестокие страдания, на которые только оборотень может себя обречь. Во-вторых, это бессмысленно, потому что если тебе и удастся пропустить этот месяц или даже еще один, то в следующий, если только не покончишь с собой, ты абсолютно точно убьешь кого-нибудь, а потом снова, и снова, и снова, пока не скончаешься от старости или серебряной пули. И я рассказал ей все как есть.
— Мне это не кажется странным, — ответил я. — Это логично. В моральном смысле воздержание на месяц-два не имеет никакого значения.
— Но я не пробовала это по другой причине. Я отлично помню, каково мне пришлось первые три раза, и мысль о том, чтобы пережить подобное еще раз, нагоняет на меня ужас. Дело не в логике. А в трусости.
— Я ничем не лучше. Меня это тоже пугает до чертиков. К тому же моя последняя попытка провалилась.
— Но ты все же приносишь в мир и добро. Ты компенсируешь свои поступки.