Последний властитель Крыма (сборник)

25 августа 1921 года, Ростов-на-Дону

– Ну, решайте же наконец, Валерий Ильич, и перестаньте, умоляю вас, рефлексировать! – Александр Ла Форе смотрел в глаза Лещинскому из-за края пивной кружки. Вокруг ресторации на Большой Садовой кипела южная русская жизнь. Сновали бесконечные толпы в белом, сворачивалась в пергамент от жары мостовая, с соседней Красноармейской доносился дробный топот сапог и песня – курсантов Артиллерийской школы РККА вели в баню.

– Александг, голубчик, скажите на милость, откуда у Вас, петегбуггского аристокгата, такие мелкоуголовные замашки – оггабить габоче-кгестьянский банк? Я в конце концов годом из мещан Киевской губегнии, и то мне подобное в голову не пгиходит…

– Оставьте вы наше происхождение в покое, забудьте вы о нем. Нашли место, где вспоминать, в пивной! Загляните в свои документы, там написано – студент. И у меня – студент. А побираться я, батенька, не собираюсь. Может, еще на завод поступить прикажете?

Пишет, пишет царь германской,Пишет русскому царю– Всю Россию завоюю,Сам в Россию жить приду, —

пел одноногий инвалид в просоленной, застиранной добела гимнастерке у входа в ресторацию. Ему иногда бросали в картуз деньги, иногда клали кусок хлеба или ландринку, но чаще граждане проходили мимо, даже не взглянув.

– Короче, я последний раз вас спрашиваю – согласны?

Ла Форе сделал попытку встать, но Лещинский его удержал.

– Согласен, батенька, конечно, parole d'honneur, согласен, но все же интегесно, ну, голуба, на ухо, откуда?!

Ла Форе ткнул его кулаком в грудь и засмеялся.

Врешь ты, врешь ты,Царь ерманской!Тебе неотколь войти, —

донеслось от входа, где лениво переминаясь, якобы скучая, а на деле не сводя с экс-офицеров немигающих глаз, стоял возле инвалида невысокий парень в летней широкой кепке.

– Познакомьтесь, – бросил, выходя, Ла Форе, – наш новый коллега Коля. Кличка – Граф.

– Вы что, в самом деле граф? – весело спросил Лещинский, пожимая вялую руку парня.

– В графской конюшне родился, – нехотя ответил тот, и, поймав взгляд Ла Форе, спросил: – Заметано?

– Мы договорились, – сдержанно ответил тот, и все трое двинулись вниз улицы, в сторону вокзала.

Инвалид, посмотрев им вслед, вытряхнул на землю, предварительно убрав хлеб и леденцы, медяки и стал их считать.

Из сводки ОГПУ г. Ростов-на-Дону за октябрь 1921 года:

«Также довожу до вашего сведения, что в городе появилась новая банда, отличающаяся крайними цинизмом и бесстрашием – не закрывают лиц при налетах, оставляют в живых свидетелей, некоторые доносят, что слышали, как по крайней мере двое употребляли вполголоса французскую речь. Вооружены, действуют нагло и напролом. Полагаю, что имеем дело с неразоружившимися перед народом бандитскими белогвардейскими недобитками…»

1 октября, 1921 года, кафе «Черная Роза», Истанбул, Турция

Целую ночь соловей нам насвистывал,Город молчал, и молчали дома.Белой акации гроздья душистыеНочь напролет нас сводили с ума…

Единственный луч света выхватывал только длинные красные перчатки заломленных рук и алые губы на напудренном лице певицы. Кабак был полон. Турки, греки, французы, англичане, спекулянты, шпионы, нувориши, христопродавцы – все ломились сюда, чтобы, заплатив пару лир вчерашней петербурженке, насладиться ее телом, как поверженной Россией. Они видели, чувствовали в обладании аристократкой свою черную власть над великой державой, дрожа от похоти, вжимаясь в ее тело, они вбивали свой, персональный колышек в территорию страны.

Так, видимо, негр чувствует себя отомщенным за рабство, насилуя белую.

Так они чувствуют себя людьми.

– Александр Николаевич, – печально тронула за рукав фрака напудренного человека с моноклем хорошенькая гризетка из канкана, – вас спрашивают…

– Кто? – недовольно поморщился Пьеро декаданса. – Никаких бесплатных столов.

– Это… – запнулась мамзель, – генерал Слащов…

Верцинский резко обернулся и, помедлив, спросил:

– Сказаться больным неудобно?

Тоненькая дверь гримерной распахнулась. На пороге высветилась высокая фигура генерала в дешевом летнем костюме, рядом – Нина в непривычном сарафане.

– Можно, отчего же… – низким голосом произнес Слащов, – сказывайтесь…

– Боже мой! Яков Александрович, радость-то какая, – прижал руки к груди Верцинский. – А я и не разобрал поначалу, о ком докладывают…

Слащов промолчал. Они с Ниной продолжали стоять.

– Шампанского! – спохватился Верцинский. – Быстро шампанского!

– Послушайте, господин артист, – без обиняков начал Слащов, – я в жизни никого ни о чем не просил, но Любовь Евгеньевна Белозерская близко знает мою матушку по Петербургу, и она сейчас бедствует…

Гримаса неудовольствия пробежала под гримом Пьеро, но он переборол себя и продолжал слушать.

– Ей бы любую вакансию, – добавил генерал, злясь на самого себя.

Верцинский знал княгиню. Одна из первых красавиц Петербурга когда-то отвергла его плебейские ухаживания, в афористичной форме дав понять, что принять знаки внимания она может только от мужчины.

– Но… mon cher… – пробормотал он, – не посудомойкой же мне ее брать?

– Отчего же нет? – переспросил генерал. – Посудомойка – не кокотка.

Верцинскому стало тревожно. В среде эмигрантов давно поговаривали, что хозяева модных русских заведений имеют свой процент с проституток.

– Mon general! – справился с волнением Пьеро. – Я бы рад, вы знаете, что вам я обязан жизнью, но – нет вакансий, oui…

Слащов глянул ему прямо в глазки, и Верцинский, дрогнув, опустил их: взгляд генерала вообще мало кто выдерживал, даже из мужчин.

Слащов повернулся и вышел. Нина еще пару секунд в упор рассматривала напудренного Пьеро и затем, неожиданно улыбнувшись, вышла за мужем.