Последний воин. Книга надежды

— Дедушка! — Варя всплеснула руками. — А ведь вы абсолютно правы. Как я не додумалась! Именно надо портрет сделать Петра Петровича. Это верняк. Пусть тогда попробует критиковать… Эх, по памяти я плохо рисую. А что, если попросить его позировать?

— Чего это?

Варя не ответила, зашустрила карандашом по бумаге. Путь у Тихона был свободен, но он не уходил, с любопытством наблюдал, как скачет карандаш в умелых пальцах. Это ему было в диковину.

— Учили тебя, значит, девонька, этому занятию? Ишь ты! Ко всякому делу человека приохотить можно… Но ты всё же от этого бугая держись подале, Варвара. Его век недолог. Погарцует малость и растает без следа… Ты ему не доверяй, он сам за себя не ответчик. Твой Павел понадёжней будет.

— Вы о чём, дедушка? — Варя прикидывала композицию, что-то у неё сразу заело.

— О том самом. Уж полтретик ему сделай, угоди, но на всякие иные предложения не соглашайся. Расплатиться ему с тобой нечем будет. У него всё казённое. И душа казённая. Такой человек для жизни не годится. Сам чужим харчом кормится. Я тебе верно говорю, ты пойми. У тебя сердце лёгкое, он тебе его враз затуманит.

— За кого вы меня принимаете? — Варя послала ему ослепительную улыбку, вовсе, может, не ему предназначенную. — Я только с виду простушка, а так-то дотошная девица.

— Это вполне могет быть.

Мирную беседу нарушил Пашута. Вошёл хмурый, насторожённый. Спросил:

— Не помешал? Вы что тут делаете?

Варя спрятала рисунки, покидала их в папку. Пашуте она свою работу не показывала. И это его умиляло. Многое в ней умиляло. Но вёл он себя сдержанно. Теперь самый пустяковый разговор с ней давался ему с трудом. Он думал, если дальше так пойдёт, то скоро ему крышка. Сейчас он вернулся от молодожёнов, как он в шутку и неосторожно назвал Вильямину и Шпунтова. Вильямина его резко оборвала, посоветовав не дразнить её попусту, ведь она не обзывает его, к примеру, предателем. От её заносчивого тона Пашута съёжился. Он начинал её побаиваться, хотя тяжело было в этом признаваться.

Шпунтов вышел его проводить и покурить на крылечке. Вильямина запретила ему дымить в избе. Вообще Пашута не узнавал приятеля. От прежнего самоуверенного красавца ничего не осталось. Какой-то это был затюканный, робкий человек средних лет. Вдруг он начал просить у Пашуты прощения неизвестно за что, при этом не глядя в глаза, и всё пытался стряхнуть с рукава несуществующую пыль.

— Ты не думай, Павел Данилыч, это всё пустое. Я над ней не властен. Она меня в бараний рог согнула. Видишь, курить из дома выгоняет. У меня перед тобой вины нету. Прости, если можешь.

— За что прощать, если вины нету?

Шпунтов глянул остолбенело:

— Не смейся, Павел Данилыч. Я сейчас как лист на ветру. Удивляюсь, как ты с ней жил. Она ж деревянная. В ней сердца нет.

Пашута кое-что смекнул.

— Она не деревянная, живая. Ты бы увёз её, Владик, обратно в столицу. Там тебе легче её угомонить. Увези её, пожалуйста! Большое одолжение сделаешь.

Шпунтов в очередной раз отряхнул рукав и дёрнулся набок, точно его молния пронзила:

— Что ты говоришь, Павел, — увези! Меня бы кто увёз. Да она разве послушает?.. А ты сам ей скажи. Слабо? То-то и оно… Эта женщина кого хочешь переупрямит. У меня, веришь, руки-ноги при ней трясутся.

— У тебя они и без неё чего-то трясутся. Ты не заболел ли часом, Владислав? Может, горькую запил?

— Ты же знаешь, я непьющий. Я по другому делу. То есть раньше был по другому. Пока она меня в оборот не взяла.

У Пашуты отлегло от сердца. Со Шпунтовым случилась та же история, что и с ним. Они братья по несчастью. Он попытался утешить Шпунтова:

— Вы друг другу подходите, ты не тушуйся. Она немного подурит, а потом опомнится… Слушай, Владик! Вы, пожалуй, оставайтесь. У нас со Спириным планы большие на лето. Ты пригодишься. Мы здесь сельхозкоммуну отгрохаем. Чем тебя Москва держит? Здесь — воля. Время на нас работает. Скоро многие из городов побегут. А мы первые. Хлебушек станем растить, к исконной жизни повернём.

— Наверное, бабы за таких и держатся, которые с придурью, — скорбно заметил Шпунтов. — А я человек с точным рассудком. Мне там хорошо, где в спину не дует.

Но ей подавай приключения. Баба всегда к тому тянется, кто побольнее ударит.

— С придурью — это я, что ли? — уточнил Пашута.

— А то нет? Не обижайся, Пал Данилыч, я тебя понять хочу. Ты вон какую чушь несёшь и как будто в это веришь. Хлебушек взрастим! Ты что, Павел, обратно в пионеры записался?

Пашута понял: для крупного внушения Шпунтов не созрел. Не тем мысли у него заняты.

— Вилька меня не любит, я тебе не помеха. Она от самолюбия бесится. Не может простить, что от такой красивой девахи мужик отказался. Но это у неё пройдёт. Ты лучше меня. Владик, с какой стороны ни глянь, И по годам вы подходящие.

— Почему ты от неё ушёл, Павел?

Пашута почувствовал, как важен для Шпунтова ответ. Он постарался быть честным.

— Мы не выбираем. И нас не выбирают. Чума какая-то сводит нас с женщинами. К одной приклеишься, от другой отвалишься. Объяснений нету. Вильямина будет тебе хорошая жена. Ты меня тоже прости, Владик. Её мучили много. Какое-то есть в её жизни место, где её вдребезги раскурочили. Тебе она про всё скажет. Придёт час — и скажет. Она как больная. Все женщины немного больные — она особенно. Побереги её.

Шпунтов впитывал его слова с таким выражением, будто принудительно глотал горькое лекарство. У него и кадык дёрнулся вверх-вниз. Хотел что-то ответить, да не успел. Вильямина выглянула, шуганула их:

— Ну, чего на морозе коченеете? Идите чай пить. Я индийский заварила, какой ты любишь, Пашенька.

А он часа полтора уже Вареньку не видел, истосковался по ней, и пока добирался к своему дому, казалось, волочит за собой тяжёлое бревно. Всё же успел заметить, какой пышный день расцвёл над низиной. Солнце припекало так, хоть растирай в ладонях. Снег почернел и чавкал под ногами. «Сколько проживу, — подумал Пашута, — не забуду эту весну».

Тихону он обрадовался. Старик к Вареньке потянулся, а каждый знак приязни к девушке, пришедший со стороны, Пашуту будоражил. Будучи под впечатлением разговора со Шпунтовым, он поделился со стариком, что они со Спириным придумали сделать для возрождения села. Тихон кивал согласно, но в блеклых очах его светилось непонимание. Пашуту это не смутило. Он восторженно описывал, какой они скот разведут, какие урожаи подымут.

— А ты рази в этом чего смыслишь? — удивился Тихон.

— Не боись, старый, глаза смотрят, руки делают. Всё можно осилить, если с сердцем взяться. Вот и Варенька…

— Ну что тебе Варенька, Варенька! — неожиданно перебила девушка. — Представляете, дедушка, неймётся ему из меня работницу сделать. Обещал к лошадям пристроить. А ведь я их боюсь. Ну скажите хоть вы ему!..

— Это того, Паша, — хмыкнул Тихон. — Кажному своё. Одному носом землю рыть, другому звёзды в трубу разглядывать. Бывает и такое занятие. Ты на неё сильно не дави. Сломать можно. Она постепенно втянется. Такие случаи известны. Поначалу кажется, бросовый человечишка, а после ему сносу нет.